Дети Ржавчины - Тырин Михаил Юрьевич. Страница 4

Через полчаса мы сидим у нее на кухне и что-то едим.

– Как дела на работе? – спрашивает она.

– Завтра уезжаю на день или два.

– Поедешь ловить свои летающие тарелки?

– Катенька, пожалуйста, не уподобляйся всяким дурам. Нет никаких летающих тарелок, я много раз тебе говорил.

– Каким еще дурам? Интересно, кто это еще обсуждал с тобой летающие тарелки?

– Катенька! – я умоляюще смотрю на нее. – Ты же прекрасно знаешь, что я по работе общаюсь с огромной массой разных людей. В том числе и с разными дурами.

– Да ладно... Не будь занудой, Олежек. Нет чтобы мне подыграть и сказать, что никого у тебя нет, кроме меня...

Я пытаюсь резонно возразить, но вовремя спохватываюсь – чтобы снова не быть обвиненным в занудстве.

– А мы в субботу махнем на пикник всем отделом. На теплоходе, представляешь? Кстати, покажешь, как в фотоаппарат пленку зарядить? Я у соседа его взяла, а он ничего толком не объяснил...

– Неси свой аппарат.

Какое это, оказывается, удовольствие – объяснять юному, очаровательному, несмышленому существу, как справиться со сложной техникой. Нужно видеть, как оно хлопает глазенками, кивает, с благодарностью смотрит на тебя – такого умного и опытного во всех областях знаний.

Я верчу в руках старенький потертый «Зенит» и рассказываю, как совмещаются колечки со стрелочками, как срабатывает автоспуск – а Катенька глядит, не понимая ничегошеньки, но все равно кивает и говорит: «Угу, ясно...»

– А я сегодня колготки не купила, – сообщает она, когда вопрос с фотоаппаратом исчерпывает себя. – В «Центральном» классные колготки давали, и в два раза дешевле, чем на рынке. Я пошла, а денег с собой нет. Побежала к девочкам занимать, а тут начальник – куда бежишь? Только после обеда вырвалась – прихожу, а мне говорят: «Девушка, последние десять минут назад продали». Так обидно, не представляешь!

Я улыбаюсь, глядя на нее, потом говорю:

– Никогда не жалей о том, что не удалось. Может, в этот день судьба уберегла тебя от куда более тяжелой неудачи.

Катенька отвечает мне взглядом, полным желчи.

– Ты все-таки зануда, Олежек. На каждое слово у тебя какая-нибудь народная мудрость.

– Ну почему же народная?

– Сколько тебе лет, Бессонов?

– Тридцать.

– Нет. Тебе сто тридцать. Двести тридцать. Ты не просто зануда, а старый зануда. Скажи-ка, у тебя много друзей?

– Мало.

– А знакомых девушек? Только честно.

– Меньше, чем хотелось бы.

– А знаешь, почему?

– Знаю.

– Потому что никто не хочет дружить со старым занудой. Ты красивый, умный, сильный, но ты старый, Олежек.

– Я это знаю, Катенька. Зачем лишний раз напоминать? Я всего лишь хотел сказать, что нельзя так убиваться из-за каких-то колготок.

– Между прочим, очень даже хорошие колготки. Если бы ты жене такие купил...

– Она мне не жена! – довольно резко обрываю я. Пожалуй, слишком резко.

– Извини, – хмурится Катенька.

– Не извиняйся. Я просто напомнил, что Лера мне не жена, вот и все.

– Да. Хорошо. Но, все равно, извини. Наверно, я зря напомнила тебе про жену. Про Надежду.

– Да что вы все извиняетесь?! – я вскакиваю и начинаю кружить по кухне. – Что вы все такие деликатные? Почему ты решила, что мне неприятно вспоминать Надежду? Запомни раз и навсегда: я люблю о ней вспоминать. Мне приятно о ней вспоминать. И я хочу о ней помнить, так что не стесняйся лишний раз назвать ее имя!

Катенька обхватила щеки ладонями, глаза ее подозрительно заблестели.

– Олежек! – умоляюще шепчет она.

Я моментально остываю, сажусь в кресло.

– Прости, Катенька.

– Ничего, Олежек, это я виновата.

Мне не хочется ничего ей объяснять. Хотя сказать можно многое. Вероятно, моя ранняя старость началась в тот день, когда я стоял по одну сторону гроба, а весь остальной мир – по другую. Между нами лежала Надежда. Мои друзья совершенно искренне мне сочувствовали, вот в чем дело. Они даже подбадривали меня – ничего, мол, жизнь продолжается. Правда, при этом отводили взгляды. Они обещали заходить почаще и полностью сдержали обещание. В первое время их невыносимые визиты происходили почти каждый день. Они приходили, садились на кухне со скорбными лицами, я наливал им чай... Разговоры не клеились. Про Надежду они стеснялись напоминать, как сейчас Катенька, а все другие темы казались им мелкими по сравнению с моей бедой.

Мои друзья решили, что я умер вместе со своей женой, а в моем теле осталось что-то непонятное, какая-то душа-мумия. Отныне они не рассказывали при мне сальных анекдотов, не хвастали приключениями по женской части. Даже громкий смех в моем доме казался им недопустимым.

Я ничего не говорил, но мысленно орал им: что же вы делаете, сволочи! Не хмурьтесь, не молчите! Таскайте меня по кабакам, заваливайтесь ночью пьяные и веселые, приводите своих нечаянных подружек – не прогоню, не обижусь. Жизнь продолжается, и я хочу жить!

Жизнь продолжается, уверяли они меня на кладбище. Но, видимо, уже знали, что продолжать им придется без меня. Нет, они остались верны мне. Пустят к себе в любое время суток, окажут любую услугу, дадут взаймы сколько надо денег. Но сами – сами не придут ко мне ни с какими просьбами. Это не дружба. Это шефство.

Почему? Не знаю точно. Сначала думал, что в день похорон я изменился настолько, что стал другим человеком. А потом понял, что они тоже по-своему любили Надежду...

Катенька сидит грустная. Она жалеет, что затеяла этот разговор. Мне хочется ее утешить.

– Катенька! – зову я. – Хочешь, я покажу тебе Зазеркалье?

– Разве я похожа на маленькую девочку, – обиженно говорит она, – чтобы рассказывать мне сказки?

– А разве я похож на сказочника? А ну, вспомни, где я работаю?

Ее глаза мгновенно просыхают и вспыхивают чудесным светом. Она обожает, когда я рассказываю про свою работу. И не упускает случая притворно удивиться – как мог такой зануда, как я, попасть на загадочную и увлекательную службу в Ведомство.

Мы идем в прихожую и останавливаемся перед зеркалом.

– Что ты видишь в нем, Катенька?

– Себя. И тебя.

– Но ты не можешь видеть себя там, потому что ты здесь, рядом со мной.

– Ну, то есть свое отражение.

– Верно. А что такое отражение?

Она с беспомощной улыбкой заглядывает мне в глаза, пытаясь увидеть там, что за тайну я сейчас ей открою.

– Отражение – это просто картинка на поверхности зеркала, ты согласна?

– Ну... Да.

– А теперь – принеси фотоаппарат.

Катенька улетает в комнату и быстренько возвращается с аппаратом.

– Итак, – говорю я с видом фокусника, – отражение – не более чем картинка на стеклянной плоскости. От нас до плоскости зеркала – примерно полтора метра. Наводим резкость...

Я кручу лимб объектива и через секунду вижу резкое изображение рамы зеркала и нескольких засохших пятнышек лака для волос, прилипших к стеклу.

– Поверхность зеркала – в резкости. Убедись сама, Катенька.

– Да, – она смотрит в глазок «Зенита». – И что?

– А теперь посмотри на свое отражение!

– Та-ак. Ой, нерезко! А почему?

– Да потому, что твое отражение не на поверхности! Оно в глубине зеркала, понимаешь? Оно – в Зазеркалье.

– Здорово! – восхищенно говорит Катенька. – Но почему?

– Не знаю. Мое дело – находить и описывать Явления. А объясняют их совсем другие люди.

– Здорово, – зачарованно повторяет она. – Надо будет Вовке показать.

Вовка – ее сын. Я его от всей души не люблю. Вернее, разлюбил. Раньше это было очаровательное игривое существо, которое постоянно баловалось и шкодило, а будучи застигнутым, с громким визгом и смехом убегало и пряталось под диван или за кресло. Теперь это маленький тиран и скандалист, который умеет только требовать, требовать и требовать... Он не виноват. Это безотцовщина.

...Я возвращаюсь от Катеньки в первом часу ночи. Вот и мой дом. Лера открывает мне дверь и слабо улыбается.

– Я волновалась... Ты на работе задержался?