Мартовские иды - Уайлдер Торнтон Найвен. Страница 40
LVI. Алина, жена Корнелия Непота, — сестре своей Постумии, жене Публия Цекциния из Вероны
Несколько слов наспех, дорогая Постумия. В Риме страшный переполох. Такого никогда еще не было. Общественные места закрыты, а большинство торговцев даже не отпирают лавок. До тебя уже, верно, дошли слухи, что Клодия Пульхра ввела своего брата, переодетого весталкой, на Таинства Доброй Богини. Когда его поймали, я была в нескольких шагах от него. Говорят, будто первая заметила его госпожа Юлия Марция. Песнопения и молитвы продолжались уже час. Несколько женщин кинулись к нему и сорвали тюрбан и повязки. Таких воплей никто еще не слышал. Одни принялись его избивать, другие суетились, спеша прикрыть святыни. Конечно, сколько не кричи, ни одного мужчины поблизости не было, но потом появились стражники, подняли его и вытащили вон, стенающего, залитого кровью.
Дальше ехать некуда, право, не знаю, что тут скажешь. Все так и твердят: дальше ехать некуда. Люди даже говорят: ну раз так — пусть Цезарь переводит Рим в Византию. Сейчас бегу в суд. Цицерон вчера произнес замечательную речь, просто потрясающую, против Клодия и Клодии. В свидетели вызывают самых разных людей, и кругом ходят всевозможные слухи. Кое-кто думает, что к этому причастна царица Египта, ведь Клодия наставляла ее в обрядах; но царице нездоровилось, и она не явилась на церемонии.
Самое странное тут — поведение Цезаря. Как верховный понтифик, он должен был сам вести следствие, но сразу же отказался принимать в нем участие. А ведь его жена виновна не меньше тех двоих — это факт! Вот ужас-то! Вот ужас!
Только что пришел муж. Говорит, будто родственники Помпеи — человек двадцать — вчера вечером ходили к Цезарю уговаривать его выступить в защиту жены. Кажется, он был очень спокоен, выслушивал их целый час. Потом встал и сказал, что не намерен появляться в суде; может быть, Помпея тут и не замешана, но женщине в ее положении нужно вести себя так, чтобы быть выше всяких подозрений; уже одно подозрение настолько пагубно, что он разведется с ней завтра же, то есть сегодня.
Дорогая, бегу в суд. Может, и мне придется давать показания. Странное чувство испытываешь, когда бежишь по улицам города! Будто опозорен сам город и всем нам лучше отсюда уехать.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
LVII. Сервилия из Рима — своему сыну Марку Юнию Бруту
(Письмо это застало Брута в Марселе, откуда он возвращался в Рим, закончив службу в качестве наместника Ближней Галлии.) Возвращайся, Марк, возвращайся в город, где все взоры обращены на тебя.
Герои, чье имя ты носить (Юний Врут, изгнавший Тарквиния), живет в тебе
— если не в крови, то в сердце, и его долг лег на твои плечи.
Вернись в город, чье здоровье — твое здоровье и чья свобода — твоя свобода. Римляне снова взывают к Бруту, и все взоры устремлены на тебя.
Человек, который вызвал ярость Рима, не маленький человек. Человек, которым душит Рим, велик во всем, но более всего велик он в своих прегрешениях. Убийца не должен уступать величием убитому, не то Рим будет порабощен вдвойне. Есть лишь один римлянин, достойный встать с ним вровень, и все взоры устремлены на тебя. Рука, которая его поразит, должна быть бесстрастной, как правосудие. Долг тираноубийцы — святой долг; еще не рожденные поколения вспомнят о нем со слезами благодарности.
Приди и взгляни на него: воздай ему честь, которую он заслужил; взгляни на него, как великий сын смотрит на великого отца, и ударом, который выразит волю не одного человека, а десяти тысяч — убей его.
Помня о ребенке, который скоро должен у тебя родиться, подними руку и нанеси удар.
LVII-А. Брут — Сервилии
Письмо принадлежит тебе. Я прочел его, но это не делает его моим.
Слова, которыми ты толкаешь меня на убийство моего друга и благодетеля, достаточно ясны. Слова же, которыми ты бросаешь тень на мое происхождение, неясны.
К двадцати годам, моя госпожа, каждый мужчина должен сам себе быть отцом. Отец его по плоти имеет большое, но все же не такое большое значение. Однако те, кто ставит отцовство под сомнение, должны подтверждать свои слова клятвой, самой священной клятвой, и выражаться при этом ясно.
Ты так не поступила. Тем самым я вдвойне утратил то уважение, которое я к тебе питал.
LVII-Б. Заметки Корнелия Непота
Я выбрал подходящий момент, чтобы задать ему вопрос, который вот уже тридцать лет хочет задать ему весь Рим: «Скажите, мой друг, каково ваше мнение: Марк Юний Брут — сын Юлия Цезаря?»
Он сразу протрезвел.
«Корнелий, — сказал он, — слово „мнение“ надо употреблять с осторожностью. Имея доказательства, я отважусь сказать: это мне известно; имея ограниченное число доказательств, я отважусь сказать, что имею на этот счет мнение; обладая еще меньшими доказательствами, я отважусь лишь высказать предположение. В таком вопросе, как этот, у меня нет достаточных оснований даже для них. Но допустим, однако, что эти предположения у меня есть, неужели я выскажу их вам? Ведь вы, несомненно, включите их в свою книгу? А в книге предположения почему-то больше выпирают, чем факты. Факты можно опровергнуть; их можно перетолковать, а предположения не так-то легко отбросить. История, которую мы читаем, как правило, лишь цепь предположений, прикидывающихся фактами.
Сын ли Цезаря Марк Юний Брут? Поставим вопрос так: знаю ли я или считаю ли я, что в такое родство верят Брут, Цезарь или Сервилия? Брут — один из моих ближайших друзей. Цезарь… Цезарь — человек, за которым я пристально наблюдаю уже тридцать, нет, уже сорок лет. Сервилия — что ж, когда-то делалась попытка женить меня на Сервилии. Давайте взвесим этот вопрос.
Я видел первых двух вместе несчетное число раз и могу утверждать, что никогда не замечал между ними ничего, что могло бы навести на мысль о подобном родстве. Цезарь высоко ставит Брута. Он питает к нему привязанность, сдержанную привязанность старшего к высокоодаренному младшему. Быть может, правильнее было бы сказать, невольную привязанность
— он испытывает к нему даже нечто вроде страха или, по крайней мере… Послушайте, Корнелий, разве нас, старших, всегда радует то, что в будущих поколениях появятся блестящие историки или ораторы? Разве нам не кажется, что наши преемники обязаны быть хуже нас? Кроме того, Цезарь всегда держался на расстоянии от людей неподкупных и независимых, хоть их и мало, так мало. Надо ли повторять, что Цезарю неприятно общество людей одаренных, или, вернее, обладающих и способностями, и благородством характера. Да, это так: да, да, это так. Он благоволит к людям одаренным, если они бессовестны, и к людям высоконравственным, если они не от мира сего, но не выносит нравственности и одаренности вместе. Он окружил себя негодяями: ему нравится беседовать с ними, нравятся их шутки, всех этих негодяев — Оппия, Мамурры, Милона. А в делах он сотрудничает с такими, как Азиний Поллион, — честными, преданными посредственностями.
Отношение же Брута к Цезарю ничем не отличается от его отношения ко всем нам, людям старшего возраста. Брут никого не любит, не любил и не будет любить, кроме, конечно, своей жены, а из-за нее отчасти и своего тестя. Вы же знаете это бесстрастное красивое лицо, эту размеренную речь, эту суровую вежливость. Если бы он думал, что Цезарь — его отец, или хотя бы это подозревал… нет, не верю! Я видел, как он благодарил Цезаря за покровительство; я видел, как он спорил с Цезарем; да что там — я видел, как он представлял Цезарю свою жену. Цезарь — законченный лицедей, мы никогда не узнаем, что он думает. Брут отнюдь не лицедей, и я могу поклясться, что такое родство даже не приходит ему в голову.