Под кардинальской мантией - Уаймэн Стэнли Джон. Страница 28

— Пояс долой! — коротко скомандовал я. — Бросьте его на землю и имейте в виду, если вы вздумаете обернуться, я выстрелю.

Мужество давно покинуло его, и он беспрекословно повиновался. Я спрыгнул на землю, не сводя с него дула своего ружья, и поднял пояс с пистолетами. Затем я опять сел на лошадь, и мы продолжали свой путь. Спустя некоторое время он угрюмо спросил меня, что я намерен делать.

— Ехать назад, пока не доберемся до дороги на Ош.

— Через час будет темно, — заметил он.

— Я знаю, — ответил я. — Нам придется как-нибудь приютиться на ночь.

Мы так и сделали. Пользуясь остатками дня, мы добрались до конца ущелья и здесь, на опушке соснового леса, я выбрал местечко, в стороне от дороги, защищенное от ветра, и приказал Антуану развести огонь. Лошадей я привязал поблизости костра. У меня был с собою кусок хлеба, у Антуана тоже, и в придачу головка лука. Мы молча поужинали, расположившись по обеим сторонам костра.

После ужина я очутился в затруднении: как я буду спать? Красноватый свет костра, падавший на смуглое лицо и жилистые руки негодяя, озарял также и глаза его — черные, злые, бдительные. Я знал, что он думает о мести, что он не задумается вонзить мне между ребер кинжал, если только представится к этому случай, — и мне представлялся только один исход — не спать. Будь я кровожаден, я нашел бы другой выход из затруднения и застрелил бы его на месте. Но я никогда не чувствовал склонности к жестоким поступкам, и у меня не хватало духа на это.

Обширность окружавшей нас пустыни, темный небосклон, унизанный золотыми звездами, черная бездна внизу, где клокотал и бурлил невидимый поток, своим ревом не нарушавший, а еще резче оттенявший безмолвие гор и небес, отсутствие всяких признаков человеческого существования вокруг — все это вызывало во мне какое-то благоговейное настроение, и я, содрогаясь, оставил греховную мысль, решившись лучше не смыкать глаз всю ночь — долгую, холодную, пиренейскую ночь.

Мой компаньон скоро свернулся клубочком и заснул, согреваемый костром, а я часа два просидел над ним, погруженный в раздумье. Мне казалось, что уже целые годы прошли с тех пор, как я был у Затона или метал кости. Прежняя жизнь, прежние занятия — вернусь ли я когда-нибудь к ним? — рисовались мне сквозь неясную туманную дымку. Будут ли когда-нибудь так же рисоваться мне и Кошфоре, этот лес, эти горы, серый замок и его хозяйки? И если каждый отдел нашего существования так быстро вянет и бледнеет в нашем воспоминании при вступлении в новый период жизни, то не будет ли когда-нибудь и вся наша жизнь, все, что мы… Но довольно! Я спохватился, что предаюсь праздным мечтаниям. Я вскочил на ноги, поправил костер и, взяв ружье, стал расхаживать взад и вперед. Странно, что какая-нибудь лунная ночь, несколько звезд, легкое дуновение пустыни уносят человека назад к детству и возбуждают в нем ребяческие мысли.

На следующий день, часа в три после полудня, когда солнце обливало своими горячими лучами дубовые аллеи и воздух был пропитан теплыми испарениями, мы достигли того склона. на середине которого от главной дороги отделялся проселочный путь к Ошу. Желтые стволы и опавшие листья, казалось, сами испускали свет, а красноватые буки, точно кровавые капли, унизывали там и сям склоны холмов. Впереди нас, лениво хрюкая, паслось стадо свиней, а высоко над нами, на скале, лежал мальчик — пастух.

— Здесь мы расстанемся, — сказал я своему спутнику.

Мой план был проехать немного по Ошской дороге, чтобы ввести своего спутника в заблуждение, а затем, оставив лошадь в лесу, вернуться пешком к замку.

— Чем скорее, тем лучше! — насмешливо ответил он. — И надеюсь, что мы никогда больше не увидим вашего лица, мосье.

Но когда мы подъехали к деревянному кресту, у которого дорога разделялась надвое, и уже готовы были разъехаться в разные стороны, из зарослей папоротника выскочил мальчик и направился в нашу сторону.

— Эгой! — нараспев закричал он.

— Что такое? — нетерпеливо спросил мой спутник, останавливая лошадь.

— В деревне солдаты!

— Солдаты? — недоверчиво повторил Антуан.

— Да, конные черти! — ответил мальчик и плюнул на землю. — Шестьдесят человек. Из Оша!

Антуан обернулся ко мне с лицом, искаженным от бешенства.

— Чтоб вам сгинуть! — закричал он. — Это ваши штуки! Теперь мы все пропали. И мои барыни!.. Будь у меня это ружье, я застрелил бы вас, как крысу.

— Молчи, дуралей! — ответил я грубо. — Это для меня такая же новость, как и для тебя.

Это было совершенно верно, и мое удивление было так же велико, как и его, если не больше. Кардинал, вообще говоря, редко менявший фронт, послал меня в Кошфоре именно потому, что не хотел командировать туда солдат, которые могли дать повод к восстанию. Но в таком случае чем могло объясняться это нашествие, столь несогласное с планами кардинала? Я был в недоумении. Быть может, странствующие торговцы, перед которыми я разыграл комедию измены, донесли об этом начальнику Ошского гарнизона и тем побудили его послать в деревню отряд? Но это тоже казалось мне маловероятным, так как при управлении кардинала оставалось очень мало места для личной предприимчивости. Одним словом, я этого не понимал, и ясно для меня было только одно, что теперь я свободно могу явиться в деревню.

— Я поеду с вами, чтобы разузнать, в чем дело, — сказал я Антуану. — Ну, вперед!

Но он пожал плечами и не двинулся с места.

— Слуга покорный! — ответил он с грубым проклятием. — Я не имею охоты знакомиться с солдатами; проведя одну ночь под открытым небом, проведу и другую.

Я равнодушно кивнул головой, потому что теперь он уже был мне не нужен, и мы расстались. Через двадцать минут я достиг окраины деревни и, действительно, нашел здесь большую перемену. Никого из обычных обитателей деревни не было видно: они, очевидно, или заперлись в своих лачугах, или, подобно Антуану, убежали в лес. Двери всех домов были затворены, ставни закрыты. Но зато по улицам бродило с десяток солдат в сапогах и кирасах, а у дверей гостиницы были свалены в кучу коротенькие мушкеты, патронницы и лядунки. На пустыре, разделявшем деревню на две части, стояла длинная вереница лошадей, привязанных головами друг к другу и наклонявших свои морды над вязанками фуража. Веселый звон цепей и бубенчиков, громкий говор и смех наполняли воздух.