Голубая кровь - Угрюмов Олег. Страница 26

– И чем же тебе отец не угодил? – спросила Либина, которая все это время молча возилась с тяжелораненым топорником. Дубинка мехолна разбила ему лоб и повредила правый глаз, которого теперь не было видно за большой сизой опухолью.

До тех пор пока в Каине будет хватать защитников, это ранение считается тяжелым, Но если (храни нас Суфадонекса от этого дня) варвары станут крепко наседать, то одноглазому придется идти на стены, махать своим милдедином.

– Не столько отец, сколько царь, – жестко сказала У на. – У него мощное войско, у него – принято считать во всяком случае – много союзников. Он номинально правит Ирруаном, его теперешняя жена – царевна Ардалы. Неужели нельзя собрать мощную армию и пойти в степи, чтобы раз и навсегда извести варварское племя?

Выбив фонтанчик белой пыли из пористой поверхности камня, в стену здания ударились сразу несколько стрел. Одна сломалась, а несколько отскочили и упали на плиты. Мальчишка – племянник старого Микхи – кинулся их подбирать и укладывать в корзину. Локти и колени у него были ободраны до крови, но он не обращал на это внимания.

– Меня пугает то, что ты говоришь, – прошептала Либина.

– Отчего же, мама? – Девушка искренне недоумевала. – Я бы уничтожила их всех до единого. Отчего ни Баадер, ни отец, ни любой другой правитель Рамора не захотел уничтожить Омагру, стереть его в пыль? А теперь мы снова переживаем нашествие этих полу зверей.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, доченька, – осторожно заговорила мать, – но то, что ты говоришь, – это страшно. Они тоже люди. Жестокие, кровожадные, неразумные, но – люди. Не забывай об этом. А ты предлагаешь взять и…

– Истребить! – звонко сказала Уна. Как отрубила. – Ты, мама, вообще слишком мягкосердечная. Под стать Каббаду. Вы с ним отговариваете отца от славных походов, потому что не понимаете, как это восхитительно – когда враг не просто убит, но семя его уничтожено, дом сожжен, а поля вытоптаны. Тогда, и только тогда можно спать спокойно!

– Уна! – пролепетала бедная женщина. – Что ты говоришь?

– Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная, – сердито молвила девушка. – Ты не хочешь слушать меня. Ты никого не хочешь слушать. Ты и твой любимчик Руф – вы из одного теста: равнодушные, холодные, спокойные – как статуи. А люди, они что-то чувствуют и думают, им больно и страшно, и они не умеют жалеть тех, кто убивает их близких.

И Уна трясущимися от негодования руками принялась делать перевязку седобородому копейщику, которого двое товарищей внесли под навес на импровизированных носилках из шестов и плащей.

У воина был основательно разодран бок: по нему явно прошлась изо всей силы шипастая кидеми. Наверняка некоторые ребра были поломаны, и девушка стала аккуратно накладывать мягкую, пропитанную маслом и крепким травяным настоем ткань, а поверх нее – деревянную шину.

Либина побледнела, хотя руки ее с прежней ловкостью перевязывали, меняли повязки, подносили к пересохшим губам раненых кубки со свежей водой, подкрашенной красным вином.

– Прости меня, – произнесла У на спустя мучительно долгие мгновения. – Я действительно не понимаю, отчего мы не можем уничтожить врагов и спокойно жить в нашем милом Каине. – Она подошла поближе к матери и жалобно попросила: – Обними меня. Сама не знаю, что на меня нашло.

– Он ничего тебе не сказал? – спросила Либина тихо.

– Руф? Нет, ничего. Будто мне все приснилось.

– Терпи, – обняла ее женщина, – терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что – однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло где-то в таком далеке, откуда ты его никогда не дождешься.

После Уна никогда не могла простить себе, что так произошло.

Они, конечно, помирились.

Они даже не ссорились, потому что ее мать /потому что Либина/ была самой доброй и мудрой женщиной на свете. И она сразу простила свое неразумное дитя за те жестокие и глупые слова, которые были сказаны в отчаянии и гневе.

Уна это понимала.

Но ей все равно было горько, и тошно, и душу выкручивало, словно ее растягивали дикими конями. «Кто меня тянул за язык? Кто нашептывал эти сердитые фразы? Да нет, нечего перекладывать свою вину на плечи каких-то неведомых существ, пусть даже они и есть на самом деле. Почему-то маму они не подчинили своей воле…»

Как несправедливо все сложилось! И именно в тот день, когда Уна внезапно повзрослела и поняла, какая ее мать удивительная и неповторимая. Она бы сказала это в ту же секунду, как ощутила горячую волну любви к Либине, но ей показалось, что это будет выглядеть попыткой подлизаться, загладить вину. И она отложила разговор на вечер, когда затихнет атака.

Варвары ведь тоже не железные.

Захлебнувшись в собственной крови и кипятке, они откатятся обратно к лагерю, чтобы там зализать сегодняшние раны и подготовиться к завтрашнему сражению.

Даже если Омагра прикажет атаковать ночью, то несколько литалов тишины и покоя у защитников Каина все же есть. Вот тогда и побеседуем.

– Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…

/Прости, мама, милая, единственная. Родная, родная, родная. Самая родная на свете. Как же я теперь, что же мне делать, когда мне уже ничего не кажется?/

Несмотря на все старания варваров, на хорошо организованное наступление и неплохую идею – пустить тупых мехолнов вперед, – первая победа осталась за защитниками цитадели.

Раненых было немало, но все больше царапины. Подчиненные Аддона пострадали несильно, особенно если сравнивать с потерями, которые понесли воины Омагры. И это несмотря на то, что вокруг кола с красноглазым черепом все время, пока шел бой, скакали и прыгали, кружили и носились, словно в припадке диковинной болезни, пять или шесть фигур в живописных лохмотьях. Это были известные на весь Рамор хиштру – служители Даданху и трех его сыновей.