Змеи, драконы и родственники - Угрюмов Олег. Страница 31

Циклопы не знают, что такое нокаут, и что такое нокдаун – тоже. Зато как поступать в таких печальных случаях, понимают даже они.

Мумбес трагически крякнул, согнулся и побагровел. Единственный глаз, выпученный так, что, казалось, он вот-вот вылезет из орбиты, выражал муку. Ни один из рыцарей никогда так зверски с ним не поступал. И он пополз на четвереньках назад в пещеру, вовсе не считая такое отступление позорным. А кто думает иначе – пусть сам попробует, каково это.

– Силен мужик, – уважительно заметил Генрих.

Серенькие фигурки наблюдателей запрыгали и заволновались. Болельщики не ожидали столь быстрой развязки, им казался невероятным оглушительный крах своего кумира. Команда «Мумбес» была здесь бессменным фаворитом сезона.

Дети Шуршеммы затаили дыхание, прислушиваясь. Обиженный Мумбес, кряхтя и постанывая, возился в пещере и продолжать поединок явно не собирался. Как только до болельщиков дошло, что «кина не будет», и ствол танка дрогнул, направляясь вниз, сотни глоток разом выкрикнули одно слово: «Ашумбра!».

Язык детей Шуршеммы очень емкий, краткий и выразительный. Поэтому точного аналога этому слову в нашем языке нет, но по смыслу оно приближается к паническим выкрикам: «Караул! Спасайся кто может! Атас!»

Не дожидаясь продолжения банкета, толпа бросилась врассыпную.

Танкисты какое-то время выжидали, что будет дальше. Им не очень-то верилось, что так легко и просто удалось расправиться с могучим русским богатырем. Дитрих даже пожалел тех татар, половцев и печенегов, которые в свое время завоевывали Русь и сражались, если верить летописям, против целых богатырских дружин. А потом пожалел себя.

Не дождавшись распоряжений командира, первым заговорил Клаус, которому с водительского места были прекрасно видны все подробности поединка:

– Ганс, с меня две кружки пива за такой аперкот!

Вальтер с сожалением оглянулся на брошенный в спешке фотоаппарат:

– Эх, какой кадр можно было бы сделать! Ведь никто же не поверит, что мы видели настоящего русского богатыря. Интересно, как его называть – Иван Полифемович или Полифем Иванович?

Дитрих вздрогнул, представив себе, чем обычно обедает Иван Полифемович, и заторопился:

– Генрих, Ганс! Быстро соберите инструменты и сверните трос, пока не возвратились эти кошмарные существа или родственники пострадавшего! Клаус, разворачивайся, пора двигаться отсюда, пока наш одноглазый друг не решился на второй раунд. – И печально добавил: – Чувствую, что напиться нам здесь не дадут.

Стараниями дракона Гельс-Дрих-Энна у партизан все было хорошо. Они и думать забыли про какой-то там замок на холме, про диковинных папуасов и девицу, разговаривавшую на незнакомом языке.

Правда, в какой-то момент оказалось, что они совершенно не ориентируются в родных лесах и понятия не имеют, где находятся, а командирский компас ведет себя по-свински, то есть отказывается указывать направление. Глядя на него, можно было подумать, что север – везде, а других сторон света больше не существует. Красная стрелка прилипла к букве N и дрожала от негодования, когда Салонюк безнадежно тряс зловредный прибор в тщетной попытке образумить его, но не отклонялась ни на волосок.

Это был советский компас, и поэтому он вел себя так стойко, чем совершенно отличался от компаса, который майор фон Морунген уже на второй день в сердцах швырнул куда-то в кусты (и который бережливый Клаус, конечно же, отыскал и припрятал до лучших времен). Прибор немецкого производства, напротив, показывал север каждый раз в новом месте, причем показания свои менял приблизительно раз в три минуты.

Виной тому было вовсе не отсутствие в Вольхолле такой важной вещи, как север, а исключительно Недамизголянский Техзатем – всевольхоллская организация, выдающая разрешение на производство высокоточных приборов. Если прибор не был зарегистрирован, а изготовитель не заплатил соответствующий налог в Техзатемское отделение, расположенное по месту производства продукта, то специальное заклятие (разработанное настоящими мастерами своего дела) выводило нелегальный предмет из строя.

Незнакомые деревья и цветы при других обстоятельствах так же бы возбудили подозрение партизан, потому что до внезапно наступившего лета тысяча девятьсот сорок третьего (или уже сорок четвертого?) года они ничего подобного в этих краях не видели. А если быть предельно точными – то и ни в каких других тоже.

Однако теперь пятеро доблестных бойцов пребывали в том блаженном состоянии, к которому так стремятся йоги. Какой-нибудь тибетский далай – или панчен-лама просто-таки застонал бы от зависти, узнав, что человек, подобный Миколе Жабодыщенко, может достичь нирваны. Бодро шагая неведомыми тропами по неизвестному лесу под сенью невиданных деревьев, партизаны полагали, что все к лучшему в этом лучшем из миров.

Они считали, что по-прежнему идут по просторам любимой Родины, преследуя танк немецко-фашистских захватчиков, и ни одному даже в голову не пришло задаться вопросом: а чего это они так прицепились к одному-единственному танку и игнорируют все прочие воинские соединения врага? Свет для партизан сошелся клином на «Белом драконе».

Как мудро заметил чародей Хухлязимус, танк фунтифляшил по дорогам Вольхолла с приличной скоростью, а потому партизаны за ним не поспевали. И хотя Гельс-Дрих-Энн позаботился о том, чтобы снабдить их чем-то вроде системы самонаведения на боевую единицу вермахта, силы были скорее неравны.

Тем славным солнечным утром партизаны как раз выбрались на берег незнакомой речки, которую Салонюк во внезапном озарении принял за Волгу, Перукарников и Жабодыщенко – за Днепр, Сидорчук – за местную водную артерию под названием Небыстрая, а Маметов – за широкий арык, однако. Хорошо хоть им не пришло в голову обменяться мнениями по той причине, что каждый считал свою версию само собой разумеющейся.

Военный гений Салонюка не спасовал перед этим хилым препятствием.

На привале он вслух размышлял над тем, как форсировать реку.

– Сичас от Сидорчук поплыве на той берег та причепить веревку – це особисто для Маметова, щоб не утоп.

Василь возмутился:

– Чому я? Чому одразу я? Жабодыщенко лучше за мене плавае.

Перукарников понял, что начинается та дискуссия, которая при наличии сил и времени может длиться вечно. Поэтому он находчиво предложил:

– Товарищ Салонюк, может, пока вы тут будете размышлять, я прошвырнусь вдоль берега да поищу брод?

Салонюк голосом Цезаря, который уже провозгласил себя императором, возразил:

– Ничего тут шукаты, треба плот будувать. Ось Жабодыщенко по таким дилам у нас майстер, вин цим и займеться! Микола, чуешь, шо я кажу?

Жабодыщенко, наклонясь к реке, умывался прохладной свежей водой. План командира его огорчил и, можно даже сказать, оскорбил. Личную свободу он ценил весьма высоко, почти так же высоко, как сытную еду.

– Чуть шо, так сразу Микола, вже и отдохнуть хвилинки не дадуть!

Тарас возмутился. Ни один стратег, ни один полководец, вошедший в историю, не смог бы сделать и десятой доли того, что сделал, если бы его подчиненные ему постоянно перечили. Интересно, капризничали ли воины Чингисхана? Салонюк смутно помнил, что вроде бы нет.

Благородное негодование излилось в длинном вопле:

– Ни, це неможливо! Я тоби командыр чи балалайка?! Це партизаньский отряд, чи шо?! Буде колысь у тебе, Жабодыщенко, якась дисциплина?

Жабодыщенко серьезно обдумал поставленный вопрос. Необходимость соблюдать дисциплину его всегда угнетала, но огорчать командира он не хотел, да и боялся его во гневе. Один такой – тезка Салонюка, кстати, – сына родного не пожалел, шлепнул недрогнувшей рукой за нарушение дисциплины и идеологические разногласия. Поэтому Микола, как честный человек, твердо отвечал:

– Колысь буде.

Салонюк не знал о том, что выглядит точь-в-точь как великий Цицерон, собирающийся произнести в сенате одну из своих речей. Он уже принял соответственную позу и открыл было рот, чтобы поведать миру все, что думает о таком бойце, но случилось непредвиденное.