Белый Паяц - Угрюмова Виктория. Страница 25

Почти никто из них не возвращался.

В тот день Картахаль заказал вина на четверых. Для себя и еще троих своих друзей. У одного из них было диковинное оружие – шар, утыканный острыми шипами на мощной цепи, которой он крепился к удобной рукояти. Видимо, он очень им гордился, потому что все время клал посреди стола, на самое видное место.

Двое других, пришедших чуть позже, оказались рыцарями-вольфаргами, и лезвия их тяжелых секир тускло блестели в неярком свете свечей. Одного из вольфаргов она запомнила лучше, чем других. У него были соломенные, светлые, выбеленные солнцем волосы и радостные глаза. Лорна обратила на него внимание потому, что Картахаль относился к нему иначе, нежели к остальным. Судя по обрывкам разговоров, доносившимся до ее ушей, они давно дружили, вместе выросли и вместе вступили в когорту Созидателей.

И имя светловолосого Лорна запомнила в тот вечер только потому, что его звали Лейфортом, как легендарного ургельского экзарха.

Они тоже пили за успех и скорое возвращение, желали друг другу побыстрее совершить подвиг, прославиться и получить бронзовый наплечник гармоста.

Когда Лорна поняла, что утром они выступают в поход, то проплакала всю ночь напролет, переполошив бедного Папу Дью, который не знал, чем и как ее утешить. Она едва не лишилась чувств, когда в предрассветной дымке потянулась мимо окна вереница людей и лошадей, и послышался цокот копыт и размеренный гулкий звук – это уходила на войну когорта Созидателей. И она молилась, чтобы отважный гермагор по имени Картахаль вернулся с этой войны, и непременно вернулся к ней.

Это случилось за пять дней до знаменитого Торогайского сражения, когда когорта Созидателей выстояла против смертоносных колесниц Акраганта и приняла на себя удар копейщиков и тяжелой кавалерии Вольсиния.

То есть – чуть больше семи лет назад.

Беспрестанно возрастающее могущество ордена гро-вантаров радовало далеко не всех в Охриде.

Простые люди боялись рыцарей Эрдабайхе, как боялись бы всякого, кто имеет дело с тварями Абарбанеля, но это боязливое отношение в какой-то степени гарантировало их лояльность.

А вот короля, ноблей и придворную знать угнетало и раздражало, что несметные богатства воинов Пантократора никогда им не достанутся и что подобной власти и влияния тоже не добиться. Конфликт между королем и великим магистром гро-вантаров растянулся на несколько поколений и особенно обострился в годы правления Тибо Второго эт Альгаррода и мавайена Фабиана Хирландара.

Эти двое не только не могли поделить власть, но еще и по-человечески друг друга на дух не выносили, с самых детских лет, когда их ещё не разделяли корона и меч Эрдабайхе. В зрелом возрасте взаимная неприязнь двух самых могущественных людей едва не обернулась гражданской войной в Охриде, тем более что за эту войну горой стояли самые знатные вельможи королевства.

Рано или поздно подобное недовольство оборачивается четким планом действий, тем более что далеко ходить за примером не потребовалось.

В соседней Тагастии король Ладенберт легко решил подобную проблему, объявив рыцарей бисайя (которые, по его мнению, набрали лишнюю силу и стали чересчур независимыми от государя) предателями истинной веры, поклоняющимися Абарбанелю. Разумеется, злой дух даровал им богатство и власть в обмен на отступничество, однако верные слуги Пантократора в лице правящего монарха и котарбинской церкви обязаны огнем и мечом искоренить эту ересь.

На бисайских рыцарей обрушился гнев всей страны. Их замки были захвачены и разорены, богатства поделены между дворянами и королем, магистров казнили, а большинство рыцарей были вынуждены удалиться в изгнание. В считаные недели могучий некогда орден прекратил свое существование.

Вдохновленный примером венценосного кузена Тибо эт Альгаррода поспешил объявить свой поход веры и благочестия против ненавистных ему гро-вантаров. Однако дальнейшие события показали, что между рыцарями Эрдабайхе и их братьями по вере, служившими Пантократору в других орденах, существует огромная разница.

Не успел король Тибо произнести в тронном зале пламенную речь, изобличающую отступников гро-вантаров, как к нему приблизился незнакомец. Он поднялся по ступеням к самому трону, и гаарды отчего-то замерли, не препятствуя ему приблизиться к королю.

Незнакомец был чрезвычайно высок, его стройную фигуру окутывал черный плащ с кровавым подбоем, а на лицо был надвинут капюшон. Он молча вручил изумленному и не на шутку испуганному Тибо золотой медальон – знак Пантократора и так же беспрепятственно покинул дворец. То было предупреждение великого магистра Хирландара, которому король, увы, не внял.

Утром его обнаружили в собственной спальне лежащим на полу с широко открытыми глазами. В руках он крепко сжимал знак Пантократора, так и не защитивший его от внезапной смерти либо чего-то хуже смерти – ибо взгляд короля был полон такого ужаса, что даже видавший виды придворный лекарь поспешил закрыть его лицо полотном.

Поскольку никаких очевидных повреждений на теле Тибо Второго обнаружено не было, в Оганна-Ванке поползли слухи о том, что обуреваемый алчностью и властолюбием король оклеветал благочестивых гро-вантаров, за что его и покарал разгневанный Пантократор. И что подобное наказание ожидает всякого, кто позарится на принадлежащее рыцарям Эрдабайхе либо покусится на их жизнь.

Смута, так долго зревшая в королевстве, рассеялась в один день, как туман на ветру, и более никто и никогда в Охриде не посягал на власть гро-вантаров.

И только в секретных архивах дворца Альгаррода, в тайных летописях королевского дома, появилась запись о том, что человек (человек ли?), вручивший знак Пантократора покойному Тибо, отличался помимо роста чрезвычайной, смертельной почти бледностью и огромными красными глазами…

– Почему ты так долго? – едва ли не жалобно спросил Монтекассино. – Хочешь, чтобы я отдувался за всех? Пока тебя не было, мне пришлось танцевать. Два раза. А ты знаешь, чем это обычно заканчивается.

– Знаю. Но котарбинская церковь считает это грехом.

– Я не виноват. В свое оправдание я даже могу сказать, что одной даме я дал неопределенное обещание. Такое, знаешь, расплывчатое и уклончивое – оно и за грех не считается. А со второй я разберусь уже завтра, ближе к полуночи, и ты, учитывая мое искреннее раскаяние, очистишь меня от скверны.

– Что ты говоришь! – вздохнул бедный логофет, не в силах скрыть улыбку. – Ты хоть иногда слышишь себя со стороны?

– Если бы ты прибыл пораньше, мы бы вдвоем отбились. Дамы пасуют перед твоим духовным саном и добродетелями…

– Перед сединами они пасуют и ревматизмом, – проворчал Берголомо.

– …а одному мне пришлось отступать и сдаваться, – пояснил мавайен.

– Почему, почему так долго? Беда одна с этими шнурками и украшениями, – пожаловался старик, дергая массивную золотую цепь, на которой висела усыпанная бриллиантами звезда. – Пока цирюльник меня побрил, пока надушил, пока я оделся… сколько времени мы тратим ни на что, впустую! Подумать страшно. А его у меня осталось не так уж много…

– Не прибедняйся, – сказал Монтекассино. – Двадцать лет назад ты говорил то же самое и двадцать лет спустя будешь ворчать, что парадное одеяние и золотая тиара испортили тебе жизнь и убили веру в лучшее будущее. Полно. Даже здесь, в этом зале, любой – кого ни возьми – не глядя поменялся бы с тобой судьбой.

– Поменялся бы, – не стал спорить логофет. – По глупости. Опасное заблуждение – желать примерить на себя чужую тиару. Все равно, что моститься в чужой гробнице. Лучше скажи, как его величество?

– В смысле?

– Как король настроен?

– Решительно, – ответил мавайен и залпом осушил большой кубок вина. – И совершенно не по-праздничному. Все время твердит про эти стеклянные шарики, пропади они пропадом. И грозится вывести нас на чистую воду со всеми нашими тайнами, секретами и заговорами.

– Его величество никогда не отличался легкомыслием, – хмыкнул Берголомо. – С одной стороны, это достойно всяческой похвалы, но с другой – именно сегодня я предпочел бы, чтобы король был менее серьезен. А его нельзя чем-нибудь отвлечь, по возможности полезным?