Метаморфозы вампиров - Уилсон Колин Генри. Страница 34

Карлсен пообещал, что переговорит с Телфордом и на курсы ездить все же будет можно.

Следующим вошел Спиридон Камбанис, симпатичный парень с льдисто-серыми глазами и волевым подбородком. Он хотел поговорить о личном, и показать одно письмо. Камбанис был на редкость необузданным насильником, которому, по его словам, «трахалки по согласию» обрыдли. Невольник своей редкостной половой мощи (на дню он мастурбировал, по меньшей мере, с десяток раз), Камбанис утверждал, что при ходьбе у него «вообще не опускается». В таком лихорадочном состоянии ему казалось, что девицы, проходя мимо на улице, нарочито его зазывают. Потому, когда выдался случай залучить одну такую в укромном месте (ночью облюбовал для этого автостоянку), он употребил ее со смаком насильника, упиваясь непомерным размером своего пениса и болью, которую при этом доставлял.

Свою неприязнь к Камбанису Карлсен всегда скрывал за якобы дружеским барьером «доктор — пациент». Теперь чувствовалось, что это бесполезно: мысленный контакт хотя и был слабее, чем с Мадигэном, Камбанис все равно интуитивно его чувствовал. Поэтому реагировал он с некоторым презрением, себя видя неугомонным хищником, а Карлсена — изнеженным «умником», неспособным проявить себя в мужском смысле. Подоплека была настолько ясна, что напоминала игру с открытыми картами от такой откровенности Карлсен стал проникаться к Камбанису неожиданной симпатией. И пока обсуждались условия свидания, понимание это перешло неожиданно в жалость. Жизненная аура Камбаниса клубилась эротическим вожделением, словно готовая грянуть гроза. Случись сейчас какой-нибудь джинн, готовый исполнить единственное желание, Камбанис только бы и делал, что вздевал каждую прохожую женского пола, от ребенка до старухи. Он жаждал ублажать поголовно всех, как бык-призер. Ненасытность эта напоминала голодающего. Почему она оставалась на таком высоком уровне? Потому, что Камбанис никогда не учился давать. Половое сношение было для него формой грабежа с насилием. Один сеанс с женщиной вроде Миранды, способной изъять энергию и научить его брать свою, подействовал бы спасительным кровопусканием. Но с Мирандой Камбанису не повстречаться никогда, а потому бродить ему и бродить, изнывая от неясного желания, словно от зубной боли или ломоты в костях, да так ничего и не понять.

При расставании Карлсен уяснил, что установилось какое-то подлинное понимание, которое само по себе повлияло на Камбаниса. В следующий раз надо будет обязательно его использовать — глядишь, как-нибудь облегчит проблемы парня.

Третий, Фред Шумак, получивший «десятку» за многочисленные изнасилования, смотрелся (и был) человеком явно низкого интеллекта. Лицо было как бы недоделанное, словно на свет его явили до срока. Чайные с крапинками глаза смотрели тускло, как-то бесформенно торчали маленькие уши, и нос смотрелся бессмысленной закорючкой. Самым характерным, как и у большинства сексуальных преступников, выглядел рот — небольшой и вместе с тем чувственный, уголки губ слабо кривятся книзу. Все в лице говорило о зыбкости, уклончивости. Как пить дать, осуждался за эксгибиции в общественных местах — даже в дело глядеть незачем.

Насильником в буквальном смысле Шумак, строго говоря, и не был, куннилингус — вот его конек. С собой он обычно носил нож, но лишь для того, чтобы припугнуть: жертвы, по сути, сами подтверждали, что он его лишь «показывал», а затем говорил идти с ним. Их он отводил туда, где безлюдно, а там велел ложиться и заголиться, вслед за чем, выражаясь канцелярским языком, «прикладывался ртом к интимным местам», лицо умещая между ног жертвы. За этим занятием он обычно испытывал оргазм, настаивая, что во многих случаях женщины сами вызывали его, помогая пальцами ног. Что ж, вполне вероятно: большинство, видно, догадывалось, что с наступлением оргазма от сумасшедшего обезопасится. В некоторых случаях доходило до полового акта, причем Шумак всякий раз утверждал, что исключительно по просьбе самой жертвы.

В случае, увенчавшемся арестом, Шумак подкараулил в автомобиле пару юнцов и, угрожая пистолетом, парню связал запястья и лодыжки. После этого девчонку он заставил сделать миньет. По его словам, она «затащилась» и предложила себя, но он успел уже кончить. Тогда Шумак развязал ее дружка и велел ему на нее «слазить». Наблюдая за актом, он достиг еще одного оргазма. Попав через час за подозрительные действия в местах массового отдыха, он парой же был и опознан. Судья взялся за дело со всей серьезностью и вынес суровый приговор. Шумак запальчиво изумлялся, доказывал, что «никогда никого пальцем не тронул», а хотел единственно «девчонок побаловать». Нечто подобное, в том или ином виде, Карлсену приходилось выслушивать, от этой публики всякий раз.

И тем не менее, слушая рассказ Шумака о его кошмарах и депрессиях, Карлсен почти разделял давящее бедолагу чувство несправедливости. Мысленный контакт подтверждал общую диспозицию этого человека: на вред он не был способен очевидно. Если девицы принимались визжать или плакать, он убегал. С полдесятка раз, когда жертвы доходили до оргазма, он от души бывал доволен. У Шумака отношение к сексу было правильное: он чувствовал, что здесь должен быть взаимный обмен. Использование рта, и то представляло собой инстинктивный вампиризм. Но поскольку об обмене жизненной энергетикой ему известно не было, желание доставлять удовольствие выливалось в какую-то путанную форму изнасилования.

Карлсен пообещал выписать ему таблетки, которые остановят кошмары (надо сказать Никкодеми, чтобы посадил его на метрилакс, новейший и самый эффективный антидепрессант). Шумак поблагодарил и прошаркал за дверь — еще один уныло сгорбленный, безнадежный неудачник, жизнь которого — сплошная затянувшаяся ошибка. После этого, оставив у Никкодеми на столе благодарственную записку, Карлсен кинул в кейс дело Стегнера и освободил кабинет.

Все, что прозвучало за эти полчаса, лишний раз подтверждало вывод, к которому Карлсен пришел в поезде: вампиризм присущ всем существам, и люди не будут счастливы, пока не поймут этого. Эти трое сейчас служили гнетущим примером того, что происходит, когда человек утрачивает способность к обмену жизненной энергией.

Времени было еще половина первого (прием закончился раньше обычного), и Карлсен решил, что можно посетить Энди Стегнера и до обеда. Сиреневые и яблочно-зеленые стены, расписанные сюжетами из сказок, должны были сглаживать унылость длинного тюремного коридора. Карлсен от их вида всегда невольно морщился: в этом месте потерянной невинности воспоминания детства смотрелись на редкость неуместно. Но, что интересно, при обсуждении заключенные как один высказались за то, чтобы роспись оставить. Удивительно, что и в сердце самого гнусного злодея приглушенно дрожит сентиментальная струнка ностальгии по детству и какому-то волшебному заоблачному краю.

Дверь Стегнера была последняя слева. Карлсен постучал, и, услышав «Войдите!», открыл. В это время суток на замке были лишь камеры опасных преступников.

— Привет, Энди. Найдется минутка? — Обходительность была у Карлсена в политике — незачем щеки надувать.

— Здравствуйте, мистер Карлсен. Безусловно, да.

Стегнер был долговязым, угревастым парнем лет двадцати с небольшим. Нескладная фигура придавала ему сходство с подростком. Карлсен не встречал еще убийцу, который на убийцу бы и походил. Энди Стегнер душегуба напоминал менее всего. Его жизненная аура именно это и подтверждала: угнетенная, с подспудной тяжестью вины, и вместе с тем без багровой сексуальности, неизбывно тлеющей в Мадигэне, Шумаке или Камбанисе. Хотя и здесь «запах» ассоциировался с чем-то металлическим и неприятным, будто немытое тело. Заостренность восприятия Карлсен сдержал усилием — важно было точно знать, что именно думает и чувствует Стегнер.

Стегнер предложил Карлсену единственный в комнате стул. Место заточения перестало уже считаться камерой, да и зачем: о том, что это не комната в каком-нибудь дешевом, но опрятном мотеле, говорили лишь массивная дверь и решетка в окне. Сам Стегнер сел на койку. Приход Карлсена его явно радовал — вопросы, да еще насчет твоей же персоны — какое ни на есть, а развлечение. Небрежный ворох комиксов да бумажно тонкий телеэкран на стене — вот, пожалуй, и все, чем можно отвлечься. Разрешалась еще музыка, но Стегнер ее игнорировал: она для него пустой звук.