Живи с молнией - Уилсон Митчел. Страница 129

Эрик уже не мог сдержать гнева, в нем закипели все прежние обиды. Он вспомнил Хьюго и Сабину и с горечью продолжал:

– Кто знает, быть может, мы никогда и не имели того, что, по-нашему, нам было нужно. То, чему мы верили, люди, на которых мы полагались, друзья, которым мы доверяли, – может, всего этого никогда и не существовало, и можно ли говорить, что мы изменились, если в один прекрасный день очутились перед грудой разбитых иллюзий!

Мэри обернулась к нему, неуверенно улыбаясь, – ее испугала горькая злоба, звучавшая в его голосе.

– Боже мой, – мягко сказала она, – что с вами творится!

– Не знаю, может быть, это родовые схватки перед появлением на свет моего решения.

– Какого решения? Вы хотите поступить на работу?

– Да, вы правы, я хочу поступить на эту работу.

– Тогда вернемся к тому, с чего мы начали. Мистер Горин, член правительственной комиссии, хотите ли вы, чтобы я устроила на работу Хьюго?

– К черту Хьюго! Пусть сам о себе заботится.

11

Каждый раз, когда Эрик просыпался в каком-нибудь гостиничном номере, ему казалось странным, что подле него нет Сабины. Он всегда скучал по ней, а в этот раз особенно. С тех пор как он узнал о ее скрытой, обособленной от него внутренней жизни, у него появилось какое-то новое представление о ней. Она казалась ему чужим, малознакомым человеком, и Эрик со страхом думал о том, каким же представляется ей он сам. С некоторым стыдом и смущением он перебирал в памяти последние годы своей жизни с Сабиной.

Их отношения за эти годы установились как-то сами собой. Научная работа поглощала все его время и все силы, иной раз проходили недели, прежде чем Эрик вспоминал о любви. Как-то давно Сабина сказала ему, что никогда бы не приняла равнодушной ласки и не покорилась бы ей, не испытывая желания. Они без споров пришли к обоюдному соглашению, и эта сторона их жизни не вызывала у них никаких осложнений. Он никогда не настаивал, пока их желания не совпадали, и их объятия всегда приносили радость обоим. В течение нескольких дней они чувствовали друг к другу особую нежность, а потом Эрик снова с головой уходил в работу.

Сейчас, лежа в своем номере, Эрик старался представить себе жизнь без Сабины. Допустим, он женился бы на Мэри тем летом, когда вдруг, повинуясь минутному порыву, предложил ей стать его женой. Что было бы с ним теперь? Может быть, его дела в Американской машиностроительной компании обернулись бы по-другому, может быть, он и до сих пор успешно работал бы там. Мэри могла стать прекрасным союзником. Она тоже теперь была бы иной, без этой ненужной сухости, без обманчивых иллюзий и кичливого довольства своей жизнью. Да, Мэри, наверное, стала бы гораздо более приятным человеком, но он – вряд ли. Эрик это прекрасно понимал. Женись он на Мэри, он наверняка не был бы счастлив, хотя, вероятно, достиг бы более значительных успехов. Ему всегда нужна была только Сабина, и никто другой. И сейчас он проклинал себя за слепоту.

По собственной глупости он все дальше и дальше уходил от берега, который был для него домом, не замечая бесшумно подкрадывающегося прилива. И вот теперь, оглянувшись, он вместо знакомой, милой земли увидел необозримую водную пустыню. И ради чего он это делал, спрашивал себя Эрик. Ради работы? Но и работа его обманула, ибо та сила, которую он вместе с другими вызвал к жизни, теперь обернулась против них же самих.

В первый раз он ясно представил себе ужас надвигающейся опасности. Хорошо, он согласится взять эту работу; но ведь так или иначе будет грозить опасность, на которую он обрек себя пятнадцать с лишним лет назад, в тот день, когда впервые переступил порог кабинета Фокса. Предполагавшийся законопроект может положить конец всей его карьере, а при известных обстоятельствах – и самой жизни. Разве можно работать под угрозой смертной казни за самый незначительный проступок? И долго ли он сможет соблюдать сугубую осторожность, видя, что его хозяева меньше всего заботятся о развитии мировой науки? Вдруг, как порыв ветра, Эрика охватило предчувствие страшного безысходного одиночества, ожидающего его в будущем, – он с ужасом ощутил зловоние одиночной тюремной камеры.

Эрик лежал в постели, думая о миллионах людей, которые даже не знают, какое чудовищное преступление готовится от их имени. Откуда им это знать? Газеты запугивают их всякими ужасами, государственные деятели публично обсуждают безумные идеи, и только горсточка людей во всей стране понимает всю бессмыслицу происходящего, потому что только им известен условный язык физики. Простейшие слова этого языка могут повергнуть в ужас непосвященных, а объяснить народу основные понятия можно только в спокойных условиях.

Он представил себе здание отеля, в котором он сейчас находился. Стены, потолки, полы словно исчезли, и тела спящих людей как бы повисли в пустом пространстве. Они окружали его со всех сторон, правильными рядами, одно за другим, и он сам был только маленькой точкой в этой решетчатой конструкции из человеческих тел. И вот в один прекрасный день кто-то неизвестный, чьих побуждений он никогда не узнает, подаст знак, и все эти спящие люди откроют глаза, повернут к нему головы и устремят на него взгляды, полные ненависти и страха, – на него, ученого-изменника, человека, справедливо приговоренного к смерти за то, что он обмолвился и выдал часть тайны другому человеку, который и без того давно уже знал эту тайну. И в этих ненавидящих глазах он не увидит ни капли жалости, ибо нет возможности объяснить этим людям, что тайна, внушающая им такой страх, давно уже стала общеизвестной.

Согласится ли он на эту работу или нет, но в глазах людей закон может превратить его в колдуна, плененного колдуна, лишенного колдовской силы. Впервые в жизни, лежа на кровати в холодном поту, Эрик понял ощущения таких людей, как Коперник. Инквизиция не умерла. Она глубоко внедрилась в жизнь. Ты можешь быть ее сторонником или противником, но она все равно следит за тобой.

В этот момент Эрик ненавидел свою профессию – то, что он всегда любил больше всего на свете. Ему уже не хотелось быть физиком. Он с радостью выбил бы из своей головы все знания, до мельчайшей крупицы. Его знания для него – как черная кожа в день линчевания. Он совсем одинок. Ему было страшно.

Эрик закрыл глаза и провел языком по пересохшим губам, стараясь отогнать непрошеные мысли. Он заставил себя вспомнить о том, что вчера решил согласиться на любое предложение, а цену своим убеждениям он определил еще в те минуты, когда тщетно пытался согреть холодеющие руки Фокса. Эрик резко сбросил с себя одеяло и встал.

Часы показывали половину десятого. Эрик направился было в ванную, чтобы принять душ, горячий, обжигающий тело душ, но затем решительно вернулся к постели и взялся за телефонную трубку. Его так быстро соединили с Хьюго, что, когда он услышал знакомый голос, сердце его замерло. Он понял, что ждет от Фабермахера утешения. Из всех знакомых ему людей только Фабермахер может понять его чувства.

– Мне нужно поговорить с вами, Хьюго. Когда можно вас повидать?

Хьюго помолчал.

– Вы о Фоксе, Эрик? Я только что прочел об этом в газетах.

– И о Фоксе тоже. Когда это случилось, я оказался при нем.

– Я рад, что вы были с ним, – медленно произнес Хьюго. – Он очень страдал?

Эрик криво усмехнулся.

– Он от этого и умер, – ответил он. – Можно к вам зайти сегодня?

– Я могу позавтракать с вами.

Они условились встретиться в час, и Фабермахер повесил трубку. И только в эту минуту Эрик осознал, что он совершенно забыл о своей неприязни. Разве мог он его возненавидеть, любя столько лет? Он назначил ему встречу, движимый гораздо более сильным чувством, чем обида, но это новое чувство было острее. Оно вдруг снова залило его такой горячей волной, что он ужаснулся своему поступку. Утренний кошмар постепенно рассеивался, и Эрик проклинал себя за то, что, поддавшись панике, сам же напросился на встречу, которой хотел непременно избежать. Он яростно бранил себя за отсутствие всякого самообладания.