Живи с молнией - Уилсон Митчел. Страница 47

Близился вечер, а им казалось, что они только что приступили к опыту. И действительно, работа только начиналась. Первый материал для опыта, жидкий водород, был помещен на свое место, и они снова принялись нажимать кнопки, записывать показания измерительных приборов и устанавливать соотношения между цифрами. В семь часов они сделали перерыв на обед, наскоро перекусили в ближайшей закусочной и вернулись в лабораторию. В одиннадцать часов Хэвиленд заметил, что карандаши стали слишком часто выскальзывать у них из пальцев, дневник то и дело исчезает неизвестно куда, а выключатели поворачиваются не в ту сторону. Их физические силы иссякали, а в таких условиях любая работа становится бесполезной, если не вредной.

– Закрываем лавочку, – отрывисто сказал Хэвиленд. – Если засидимся допоздна, то завтра не сможем начать рано. Погасите луч, а я выключу насосы.

Они не стали даже мыться и молча вышли из здания как были, на ходу застегивая рубашки. У темной входной двери они разошлись в стороны, даже не попрощавшись. Едва добравшись до постели, Эрик заснул, и всю ночь ему снился прошедший день. Под утро эти сны превратились в кошмары – он то и дело задевал рукой за клемму провода высокого напряжения, и его охватывал безумный ужас близкой смерти, хотя он ни разу не ощутил удара электрического тока. Проснулся он с тяжелым чувством.

Утром они начали с того, на чем остановились накануне. Сны минувшей ночи слились с действительностью, и Эрику казалось, что за прошедшие двадцать четыре часа он не выходил из лаборатории.

Время летело, солнечный свет сменялся тьмой, и Эрик теперь уже знал, что отрешенность ученого прямо противоположна пассивному состоянию ума. Ни на одну секунду ему не приходило в голову примириться с любыми результатами, какие бы ни дал опыт. Они с Хэвилендом сконструировали свой прибор в соответствии с заранее продуманными идеями, и сейчас именно эти идеи подвергались испытанию. Оба были кровно заинтересованы в том, чтобы доказать правильность своего научного мышления, чтобы оправдать потраченные время и энергию. Это желание было не менее сильно, чем стремление утвердить свое первенство. Объективность заставляла их вести постоянную борьбу с собою, не принимать на веру то, чему хотелось верить, и заставлять себя честно оценивать явления, говорившие не в их пользу.

Доказательства должны были быть неопровержимыми, и Эрик изо всех сил старался этого добиться. Иной раз, во время проверки какого-нибудь сомнительного результата, Эрику хотелось кинуться в самую сердцевину прибора и руками задержать нейтроны, чтобы испытание показало сильное поглощение. Стрелки приборов становились злейшими врагами, если их показания не совпадали с его желанием, и славными надежными друзьями, если они показывали то, что ему хотелось.

Некоторое время он думал, что такая пристрастность объясняется его неопытностью. У Хэвиленда часто бывало напряженное, окаменевшее лицо, однако он никогда не выказывал своих чувств. Но как-то раз Эрик, ставя на испытание новый образец материала, вдруг услышал позади себя умоляющий возглас Хэвиленда:

– Выжмите его, Горин! Ради Бога, выжмите этот проклятый луч, и пусть он покажет то, что нам нужно!

Эрик засмеялся, но смех его звучал принужденно.

– Вот так беспристрастность!

– Какая там к черту беспристрастность! Мы работаем совсем не беспристрастно. И если даже увидим, что наши идеи терпят крах, мы все равно не сможем отнестись к этому беспристрастно. Что за ерунда! Беспристрастный ум – это бесплодный ум. Ну-ка, подвиньте детектор еще на две десятых, и мы его закрепим.

– Зачем же тогда делать этот чертов опыт?

Хэвиленд насмешливо улыбнулся и откровенно признался:

– Я хочу знать, что происходит на самом деле.

Результат был положительным, но еще очень нечетко выраженным. Хэвиленд передернул плечами и вздохнул.

– Попробуем еще раз. Уж очень хочется поверить этому.

Они часто бывали резки друг с другом. Они говорили слова, которые в обычной обстановке прозвучали бы грубым оскорблением, но ни один не принимал их близко к сердцу, потому что эпитеты были настолько бессмысленны, настолько случайны и награждали они ими друг друга в такие напряженно тревожные моменты, что все тотчас же забывалось и вновь наступало полное взаимное согласие.

К середине второй недели характер результатов начал выясняться и оставалось лишь в тысячный раз проверить себя. Но они механически продолжали работу, не ощущая, что основное уже сделано и проблема, в сущности, решена. За это время они побледнели, осунулись, оба ходили с покрасневшими глазами, одетые кое-как, часто даже грязные. Когда кто-нибудь из них выходил из лаборатории на склад за материалами или в мастерскую для какой-нибудь срочной починки, это было похоже на короткое путешествие в другой, безмятежный мир, населенный флегматическими существами.

Фабермахер отстранился от работы. Он приходил и уходил когда вздумается и порою часами сидел молча. Ему разрешалось читать черновики записей, так как Эрик и Хэвиленд знали, что он поймет их условные значки, но они никогда не спрашивали его мнения, а он и не пытался его высказать. Однажды в дверях появилась девушка. Эрик узнал ее – это была Эдна Мастерс. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, Фабермахер спокойно подошел к ней и, взяв за локоть, вывел наружу. Хэвиленд не заметил ее, а Эрик через минуту забыл об этом случае. Не заметили они и того, что Фабермахер в этот день так и не вернулся в лабораторию. В другой раз, когда Эрик шел с судками в закусочную за обедом, он увидел Фабермахера и девушку – они сидели на скамейке и о чем-то серьезно разговаривали. Вспомнив гневные угрозы Фабермахера, Эрик улыбнулся. Но он тотчас же забыл об этом, и время продолжало идти своим чередом.

Они не устанавливали срока окончания работы. Они прекратили ее только потому, что не осталось буквально ничего, что не было бы проверено и перепроверено, и, таким образом, конец наступил внезапно. Эрик даже не знал об этом, пока ему не сказал Хэвиленд. В это время Эрик, по заведенному порядку, наполнял сифон жидким воздухом.

– Похоже, что это – все, – сказал Хэвиленд.

Эрик не понял его.

– Нет, на складе есть еще целый бак этой штуки. Сегодня утром получен.

– Я не о том. – Хэвиленд похлопал по лежавшей перед ним рабочей тетради, исписанной каракулями. – Мы кончили, вот в чем дело.

– Не может быть! – Эрик вдруг заулыбался. Улыбка все шире расползалась по его лицу, он почувствовал такое облегчение, словно ему положили на ожог бальзамическую мазь. – Вы уверены?

– Ну, а как, по-вашему, что у нас еще не сделано? – В тоне Хэвиленда не было вызова. Он сказал это так, словно сам не был уверен в своих словах и искал у Эрика подтверждения.

Эрик присел к столу и взял рабочую тетрадь. Он перелистывал страницу за страницей, ничего не видя перед собой. Рядом лежала пачка диаграмм толщиной в два дюйма, на каждом листке стоял номер страницы дневника, где находилась соответствующая запись. Впрочем, просматривать все это было совершенно незачем. Все записи он помнил наизусть.

– Вы правы, – задумчиво согласился он. – Клянусь Богом, вы правы!

Оба немного помолчали, ошеломленные ощущением необычайной легкости.

– Неужели это все? – спросил Эрик.

– А чего же вы ждали?

– Не знаю. Должно быть, мне представлялось, что вот работаешь, работаешь, наконец достигаешь какой-то высшей точки и вдруг открываешь электричество или изобретаешь новый аппарат – ну, скажем, телефон, который говорит человеческим голосом: «Как будет угодно богу». Тогда надо встать и сказать: «Эврика!» Потом входит президент Соединенных Штатов, кладет тебе на плечо руку и говорит: «Вы сделали замечательное открытие, молодой человек». Но так… – Он развел руками. – Где же великая минута?

Хэвиленд улыбнулся.

– Я тоже всегда представлял себе нечто подобное, и даже когда убедился, что так не бывает, мне все-таки казалось, что если я сделаю важное открытие, непременно будут греметь оркестры. – Он на секунду задумался. – Собственно говоря, каждому эксперименту сопутствует своя великая минута, только она проходит прежде, чем успеваешь ее заметить. И, если вдуматься, разве может она наступить в конце опыта? Ведь когда получаешь хороший результат, его столько раз надо проверить, что всякая радость неизбежно тускнеет. По-моему, у нас с вами великая минута была в тот раз, когда мы впервые обнаружили нейтроны… накануне того дня, когда мы приступили к опыту.