Живи с молнией - Уилсон Митчел. Страница 62

3

Как бы ни держался Риган перед своими посетителями, но он вышел из кабинета, испытывая гнетущий страх. Тощий и длинный, он прошагал через приемную, и секретарша сразу заметила на его лице уже знакомое ей выражение; про себя она с трепетом называла его «взгляд убийцы». Бледный рот Ригана с залегшими по краям глубокими морщинами был крепко сжат, глаза пронзительно смотрели в одну точку, словно сейчас перед ним должен был появиться человек, которого он ненавидел больше всего на свете.

Страх накапливался в нем так давно и укоренился настолько глубоко, что Риган почти привык к нему. Он уже позабыл первоначальную причину этого страха. Осталось только ощущение его и способность изливать его до полного облегчения.

Страх овладевал Риганом каждый раз, когда он хотя бы мимоходом сталкивался с кем-либо, кто, как ему казалось, мог его превзойти. Всю свою жизнь каждую новую встречу, каждое новое знакомство он рассматривал как скрытый вызов. В семье он был младшим и самым низкорослым из шести братьев, и в детстве его вечно оттирали в сторону, иногда ласково, но всегда достаточно решительно; единственный раз он попытался отстоять свои права, бросившись с кулаками на брата, старше его на двенадцать лет. Окружающие смеялись над его бессильной яростью, но он надолго запомнил это ощущение исступленной злобы. В ту минуту он был бы счастлив, если бы ему удалось убить брата. Это было давно, братья его умерли, из всей семьи в живых остался он один, но до сих пор всякий раз, когда возникала угроза, что его могут оттеснить в сторону, Риган терзался страхом и злобой. Сейчас ему казалось, что в этом смысле Траскер – самый опасный противник, какой попадался ему на пути после того, как шестьдесят лет назад он покинул родительский дом.

Риган отлично научился прикидываться заносчивым, и никто из посетителей не мог заподозрить, что его внезапный уход – просто бегство. Все трое некоторое время стояли молча, потом переглянулись, не зная, смеяться или нет над кривляньем Ригана. Впрочем, никому из них не было смешно.

– Конечно, в ближайшие полгода он не собирается подавать в отставку, – сухо заметил Эрик.

– Так или иначе, – сказал Фабермахер, – я сюда не поеду. С этим человеком я не стану работать.

– Пойдем отсюда, – спокойно сказал Траскер.

Они вышли из здания и мрачно зашагали прочь. Даже здесь, под ярким солнцем, среди оживленной молодежи, им было трудно отделаться от впечатления, которое произвел на них Риган. Фабермахер повторял «нет! нет!» и ожесточенно качал головой.

– Послушайте, это же глупо, – сказал Траскер. – Единственный человек, который может разъяснить нам положение, – это Лич. Я позвоню ему и постараюсь с ним повидаться.

Телефон-автомат находился в столовой. Траскер говорил всего несколько минут и вышел из будки заметно повеселевший.

– Лич посылает за нами машину, – сказал он.

Имение Лича находилось на самой вершине Северного холма. Дом, выстроенный из известняка, представлял собою точную копию старинного рейнского замка с таким обилием зубчатых стен, башенок и стрельчатых окон с цветными стеклами, что не казался смешным только благодаря присутствию самого Лича – почтенного старца с волосами, белыми, как глазет, которым обивают гробы, и таким же лицом. Личу было около восьмидесяти лет, он был прикован болезнью к креслу, но, несмотря ни на что, в нем чувствовалась огромная уверенность в себе. С террасы, где он принял посетителей, открывался вид на весь город, на реку и на живописные университетские здания за нею. В противоположной стороне, миль за двадцать, виднелась серая пелена дыма – там находились сталелитейные заводы Лича.

Он выслушал своих гостей и удовлетворенно качнул головой.

– Риган непременно уйдет в отставку. Все, что вы мне рассказали, только подтверждает это. Он ведет арьергардные бои, постепенно сдавая позиции, и надеется, что в конце концов как-нибудь сумеет выпутаться. Но это ему не удастся. Даю вам слово.

Эрик решил, что на сегодня с него вполне достаточно стариков. Пусть эти двое сколько угодно воюют друг с другом, каждый сидя на вершине своего холма, лишь бы они не впутывали в эту склоку его.

Фабермахер и Траскер молчали, а Эрик сказал:

– Я не совсем понимаю, как вы заставите такого строптивого упрямца, как Риган, подать в отставку, если он этого не хочет?

– Зато я понимаю, как это можно сделать с вашей помощью, – спокойно ответил Лич, устремив взгляд на Эрика, и тот почувствовал, что его поставили на место. – Мне всю жизнь приходилось укрощать упрямых людей. Меня научил этому отец, а он в свою очередь научился у своего отца. Мой отец уделял много внимания своему университету, и я тоже отношусь к своим обязанностям чрезвычайно серьезно. Я начал присматриваться к Ригану всего несколько лет назад, после случайного разговора с одним очень толковым ученым, работающим в лаборатории на моем заводе. Я спросил, почему мы не пополняем штат научных сотрудников питомцами Кемберлендского университета, а тот в ответ только засмеялся. Просто засмеялся мне в лицо. И вот, я спрашиваю вас, какой смысл надрываться, добывая для университета ассигнования и пожертвования, если над его выпускниками смеются? Я хочу, чтобы вы втроем наладили дело. Я прошу вас об этом. Пожалуйста, подпишите контракты. Обещаю вам, что через полгода Ригана здесь не будет, и вы сможете перестроить работу факультета по-новому.

Выйдя от Лича, Фабермахер все еще колебался.

– Разве вы не понимаете, на что рассчитывает Риган? – спросил он, и на его изможденном лице появилась слабая улыбка. – Он знает, что Лич умрет раньше, чем через полгода.

– Вздор, – сказал Эрик.

– Вот увидите, – ответил Фабермахер.

Эрик и Сабина переехали в Арджайл в середине июня и тотчас закружились в водовороте приятных хлопот. Они сняли пятикомнатный домик без мебели за пятьдесят долларов в месяц и в первый раз, с тех пор как поженились, приобрели в рассрочку мебель, которая обошлась им в пятьсот долларов. Начав тратить деньги, они уже не могли остановиться и купили автомобиль, спортивный шевроле, выпуска 1933 года. Они, конечно, понимали, что закрытая машина была бы практичнее, но у них имелись веские причины: во-первых, сейчас лето и, во-вторых, Эрик с детства мечтал об открытой машине. Когда они окончательно устроились в своем домике, оказалось, что у них накопилось долгов на несколько сот долларов; тем не менее, обладая уймой новых вещей и сохранными расписками, они чувствовали себя такими же богачами, как и те, кто жил на том берегу реки, на Северном холме.

Сабина была в восторге от дома; после тесной квартирки в Энн-Арбор он казался необычайно просторным. Она соединила столовую и гостиную в одной комнате, а рядом устроила кабинет Эрика. Он пытался возражать, но она только смеялась и не обращала внимания на его протесты.

– Это то, о чем мы с тобой говорили, помнишь? – сказала она.

Сабина очень быстро освоилась с новой жизнью. Она разузнала, в каких магазинах делают покупки университетские дамы, и весело передавала Эрику столько сведений и сплетен, сколько он не узнал бы в своей лаборатории и за год. Скоро им стало ясно, что Кемберлендский университет гораздо консервативнее Мичиганского. Энн-Арбор казался теперь райским уголком, где били ключом юность и веселье. Стоило Сабине упомянуть, что ее муж преподает на физическом факультете, как присутствующие дамы тотчас же сдержанно умолкали. Некоторые, впрочем, были откровеннее – они называли Ригана «мерзким старикашкой».

Траскеры переехали в Арджайл в первой половине июля. Они жили наискосок от Горинов; между их домиками лежала красная кирпичная мостовая, затененная густыми деревьями и испещренная солнечными пятнами. Когда приехал Фабермахер, Эрик уговаривал его поселиться у них, ссылаясь на то, что в доме есть лишняя комната. Сабина почувствовала, что все ее мечты о создании Эрику комфорта грозят рухнуть, но промолчала. У нее словно гора свалилась с плеч, когда Фабермахер снял маленькую двухкомнатную меблированную квартирку на другой стороне холма и только изредка стал приходить к ним в гости.