Живи с молнией - Уилсон Митчел. Страница 82

– Но все-таки, что же вы делаете? – настаивал Тони.

– Пожалуй, моя работа может показаться незначительной, – сказал Эрик, – но на самом деле это не так. Я конструирую особый сверлильный станок, который самостоятельно проделывает весь цикл операций. Конечно, это не решает проблемы разгадки Вселенной, но все-таки это важно. И как все чудесно организовано! Я делаю эскиз какой-нибудь детали, отдаю чертеж рассыльному, он отправляет его, куда следует, и через день-другой я получаю готовую деталь. Электронные лампы, реле, анализаторы, цепи – все, что мне нужно или только еще может понадобиться, я получаю сразу, и никто меня ни о чем не спрашивает. Просто как в чудесном сне!

Весь вечер был похож на сон, так же как и все это лето. Обед был чудесный, спектакль замечательный, хотя пьеса была довольно глупая. Актеры играли по-настоящему хорошо, за исключением бедной красавицы Дороти, которая на сцене казалась совсем деревянной и не такой уж красивой. Но в конце концов – великодушно оправдывал ее Эрик, находившийся в лучезарном настроении, хотя пьеса ему порядком наскучила, – в конце концов, что же могла сделать Дороти с такой дурацкой ролью?

После спектакля все пошли за кулисы и стали ждать Дороти в мрачном полуподвальном коридоре; мимо то и дело пробегали актеры, обдавая их волной шумного заразительного веселья. Потом они вчетвером поехали в какой-то ночной клуб возле Гринвич-виледж, славившийся своим оркестром. Эрик танцевал с Дороти, обнимая ее гибкую, стройную талию; затем он танцевал с Сабиной, потом снова с Дороти. Он даже и не подозревал, что умеет так хорошо танцевать. Ему казалось, что весь вечер он только и делал, что танцевал и смеялся.

Улегшись в постель, он почувствовал, что не заснет, хотя устал до смерти. Он лежал в темноте, улыбаясь в потолок, и перед его открытыми глазами мелькали сотни образов и сцен. Ему хотелось пережить этот вечер снова, повторить его как можно скорее, завтра же.

3

Все лето и часть осени прошли в сплошном беззаботном веселье. Жизнь казалась какой-то нереальной. Эрик часто пытался внушить себе, что так не годится, но ничего не мог с собой поделать. Что касается сверлильного станка, над которым он работал, то Эрик никак не мог преодолеть ощущения, что он делает какую-то замысловатую игрушку; к тому же работа подвигалась с удивительной быстротой, и это еще больше усиливало впечатление несерьезности того, что он делал.

Сверлильный станок в действии напоминал забавную маленькую старушку, которая уселась, скрестив ноги, и близоруко всматривается в собственные колени. Для того чтобы привести восемнадцатидюймовую модель в действие, достаточно было положить гладкую пластинку на плоскую поверхность под сверлом и щелкнуть пусковым переключателем. Сначала слышался нестройный гул нескольких моторов, потом пластинку, как ребенка, обхватывали зажимы, похожие на маленькие ручки. Серая длинноносая головка сверла медленно нагибалась вниз и с жужжанием опускалась на пластинку – казалось, что близорукая бабушка наклоняется к ребенку, лежащему у нее на коленях, и что-то нашептывает ему на ушко. Через секунду круглая шишковатая головка сверла поднималась, чуточку отодвигалась в сторону и опять опускалась вниз. Снова и снова серенькая старушка клевала носом тесно зажатую пластинку в десяти разных местах, и каждый раз дырки были просверлены именно там, где намечало автоматическое управление, изобретенное Эриком.

Все эти движения, такие точные и простые, являлись результатом работы сложной электрической аппаратуры, расположенной в три ряда на открытом щите. Здесь царило беспорядочное оживление. Электронный тиратрон, тускло-серый от ртути, покрывавшей изнутри его стенки, вдруг вспыхивал ярким пурпурным светом; сетки контрольных ламп от добавочной нагрузки светились розоватым, светом, как широко раскрытые глаза; пощелкивали реле, извивались червячные передачи, то останавливаясь, то снова возобновляя свой змеиный ход. Эрик с удовольствием возился с этой системой; но, по всей вероятности, с таким же удовольствием он мастерил бы игрушечную электрическую железную дорогу.

Осмотрев станок, Тернбал сказал только, что он очень доволен и что, по его мнению, Эрику можно, наконец, посетить завод фирмы «Гаскон». Тернбал собирался туда на другой день и пригласил с собой Эрика.

Но следующий день оказался последним днем этого безмятежного, похожего на сон существования. Ничего особенного не случилось, ничего особенного не было сказано, но то, что Эрик увидел в Ньюарке, заставило его взглянуть на все окружающее иными глазами.

Стоял один из тех бессолнечных, но прозрачных дней, какие выпадают в конце октября. С реки Гудзон дул сильный ветер. Когда лимузин Тернбала выбрался из туннеля, Эрик оглянулся назад, на город, оставшийся за рекой, – громоздкие уступы домов вздымались прямо из серых вод Гудзона, пароходы и верфи казались цветными пятнами у массивного подножия города. Каждая линия, каждый угол, каждое окно обозначались четко, как на гравюре.

Тернбал заметил выражение его лица и выждал, пока он обернется.

– Какой вид, а? И какой город! Вы уже совсем устроились?

– Более или менее. Моя жена – здешняя, – сказал Эрик. – Она родилась в Нью-Йорке.

– Вот как? – Тернбал слегка замялся. – Как ее девичья фамилия?

– Вольтерра. – Не успев произнести эту фамилию, Эрик почувствовал в вопросе Тернбала некую настороженность и внутренне возмутился, так как сразу понял, что это значит. – Ее дед и бабка были выходцами из Италии, – сказал он, отвечая на невысказанную мысль Тернбала. Против воли голос его прозвучал довольно резко.

– В Нью-Йорке много хороших итальянских семей, – заметил Тернбал, слегка покраснев. – В конце концов, у каждого из нас предки – иностранцы.

– А у некоторых не только предки. Мой отец родился не в Америке. Он всю свою жизнь говорил с акцентом. Он был чех. Вот почему я не пришел на работу на другой день после этой гнусной Мюнхенской сделки. Я не мог не думать о своих родственниках, которых я никогда не знал. Черт, возможно, что у меня и в Норвегии есть двоюродные братья и сестры. В моей семье соединилось много разных национальностей.

Тернбал, удивленный тоном Эрика, пристально посмотрел на него.

– Э, да вы, кажется, обиделись?

– Не знаю, – сказал Эрик и отрывисто засмеялся. – Пожалуй, да.

– Ради Бога, не обижайтесь, – с притворным испугом воскликнул Тернбал и, немного помолчав, сказал: – Должно быть, я действительно могу показаться, чванным старикашкой. Порой я и сам это сознаю. Чувствую иногда, что в голосе у меня появляется этакий оттенок, и тогда сразу вижу себя старым толстым пустобрехом, каких, бывало, в молодости я просто терпеть не мог. – Он вытянул ноги на мягкий коврик, устилавший машину, и уставился на свои черные, блестящие остроносые ботинки. – Я еще не видел ни одного преуспевающего в делах человека, у которого бы это так или иначе не проявлялось. И у вас так будет, вот увидите. Оглянетесь кругом, посмотрите со своей горы на людей, не сумевших одолеть подъем, и, Боже мой, конечно же, вам станет приятно, что вы один из немногих, которые все-таки сумели подняться. Потом проходит время, вам уже кажется, что иначе и быть не могло, и вот тут-то и начинает переть из вас чванство. Но вы правильно обиделись. Я действительно задираю нос перед иностранцами, есть такой грех. Но, черт возьми, я же не родился с такими взглядами, я их нажил, как вот это брюхо. Что поделаешь, когда в этом паршивом мире, пробиваясь вперед, даже не замечаешь, как набираешься всяких предрассудков. Знаете, бывает, прислушаешься к тому, что сам говоришь, и даже в пот бросает, – так все это не похоже на то, как я думал раньше. Когда вам будет столько лет, сколько мне, вы поймете, что в вас сидит целая компания самых разных людей: тут и такие, каким вы были в детстве, и такие, каким вы были в школе, когда бегали за девочками и когда первый раз поступили на работу, когда вы сели на мель и когда почувствовали, что идете в гору, – в вас сидит по десяти процентов от каждого, и попробуйте-ка собрать их всех вместе и разобраться, что к чему. Ей-Богу, я просто никак не могу. Так что вы на меня не обижайтесь. – Он улыбнулся, и на его красном, немного смущенном лице появилось очень молодое выражение. – Я ведь, в сущности, неплохой парень.