Пламя грядущего - Уильямс Джей. Страница 75

Его унынию не было пределов. Он выглядел несчастней остальных воинов. Казалось, что все пропало. Мужество покинуло всех до единого. Горько сетовали на обоих королей и поговаривали о снятии осады и возвращении домой. Французы обвиняли англичан в лени и трусости. Англичане отвечали, что от неумелых солдат, лезущих наверх всем скопом, победы ждать не приходится. Многие из прибывших недавно заболели цингой и дизентерией, и в конечном итоге от полного разложения лагерь спасло только прибытие флота Ричарда, доставившего провиант, основную часть его армии и множество огромных колес, бревен, веревок и отвесов, из которых сооружали осадные машины.

Это пополнение, эти бочки мяса и мешки зерна, эти быстро собранные метательные орудия, со скрипом передвигавшиеся на своих прочных колесах, вывели войско из угнетенного состояния, а также немало помогли выздоровлению Ричарда. Он велел перенести свою постель к тому месту, откуда можно наблюдать за установкой баллист. Он велел соорудить «черепахи», или закрытые навесы, которые можно было переместить к самым стенам. Под их надежной защитой арбалетчики могли вести стрельбу из своих самострелов. Он приказал рыть ходы под башней Св. Николаса, соединявшейся с Проклятой башней, подтачивая ее основание и заполняя подкопы бревнами, которые, когда придет время, будут сожжены, и, значит, башня рухнет. Тем временем король Филипп собрал древесину и прочее снаряжение и построил новые осадные машины. Вновь начался штурм Проклятой башни и пролома в стене, который сарацины заделали и укрепили. Госпитальеры и тамплиеры обстреливали стену на довольно большом протяжении из малых катапульт, годившихся лишь на то, чтобы поодиночке сбивать сарацинов. Но, как заметил магистр ордена тамплиеров, «всякое лыко в строку». Дни незаметно сменялись один другим, заполненные лихорадочной, изнурительной работой. С раннего утра и до захода солнца люди таскали камни к осадным орудиям – огромные, гладкие булыжники, служившие балластом на кораблях Ричарда, множество камней с берега и неровные глыбы, которые выкапывали из земли на самой равнине. Рычаги катапульт и баллист ни на миг не прекращали скрипеть и глухо стучать. Гулко грохотали малые катапульты. Из подкопов под башнями извлекали корзины земли. Ее ссыпали подле орудий, чтобы использовать в случае пожара. Ни один день не обходился без сражения на внешних оборонительных рвах; это были незначительные стычки с малыми потерями. Зато никто не имел ни минуты отдыха. Палящее солнце ослепительно сияло на безоблачном небе, и люди порой падали там, где стояли, измученные зноем. Проехав дозором вдоль укреплений в течение часа, облаченные в доспехи рыцари уставали не меньше, чем в настоящем сражении. Те, у кого были шлемы, убрали их подальше. Надев шлем, легко было задохнуться. Ко всем бедам добавлялись открытые язвы на теле, возникавшие от потертостей. Люди обливались потом, жажда казалась неутолимой. Губы трескались, глаза едва поворачивались в глазницах, словно сваренные вкрутую яйца, а от рукоятей мечей появлялись мозоли даже у таких закаленных старых вояк, как Хью Хемлинкорт.

Ожидание явилось самым трудным испытанием для рыцарей, оруженосцев и других знатных воинов, и потому от отчаяния многие из них принялись ворочать камни для стенобитных орудий или, позаимствовав на время арбалеты, пытались подстрелить врагов, высовывавших головы из-за парапетов. Очень часто они подходили к краю рва в тылу лагеря и выкрикивали оскорбления в адрес сарацинов, надеясь подбить воинов султана на вылазку, чтобы хоть немного поразмяться с оружием в руках. Каждое утро они спрашивали друг друга: «Ну что, сегодня? Конечно, все готово; конечно, король прикажет нам идти на приступ». Напряжение возрастало. Люди теряли терпение и выходили из себя: ссоры и склоки стали обычным делом, ибо каждый новый день приносил им крушение надежд.

Сначала Дени беспокоило, что может произойти с Артуром во время сражения, но однажды им пришлось защищать укрепления, и тогда он понял, что в ближнем бою его друг видит достаточно хорошо, чтобы отличить неверных в их островерхих шлемах и развевающихся одеждах. Он сражался, не спуская глаз с Артура, чтобы успеть защитить того от неожиданного нападения. Все тягостные мысли сами собой улетучились из его головы. Дни проходили в рутине: он ел, ходил в дозоры, ждал, смотрел и погружался наконец в тяжелый сон, наполненный обрывками каких-то кошмарных видений, тогда как дневная жара медленно вытекала из него каплями горячего пота.

И Артуру, похоже, также нечего было сказать. День за днем он все больше замыкался в себе, задумчивый и усталый. Его добрая душа была угнетена тяготами походной жизни: жарой и зловонием, однообразной пищей, долгими периодами безделья и раздражительностью соседей. Он радовался только тогда, когда они отправлялись прогуляться вдоль укреплений. В такие часы его лицо слегка розовело. Глубоко вдыхая, он с надеждой говорил: «Как вы полагаете, они сделают вылазку сегодня?» И если случайно дерзкий отряд сарацинов, также потерявших терпение, нападал на укрепления, он бросался им навстречу, смеясь как мальчишка, совершенно не беспокоясь, что его могут ранить, и Дени волей-неволей приходилось следовать за ним. Но после стычки он снова уходил в себя, только повторяя время от времени: «Интересно, что сейчас делают дома?» Однако, если Дени заговаривал с ним о доме или о Мод, Артур лишь молча слушал, а на губах у него застывала бессмысленная улыбка, как у человека, мысли которого витают неизвестно где.

Однажды утром они завтракали у своего котла – двадцать рыцарей и оруженосцев, сидевших двумя длинными рядами. Их личные телохранители или слуги подавали им еду. Гираута, который наклонился, чтобы налить им слабого, кислого вина, толкнул другой слуга. Вино выплеснулось на рукав Артура.

– Ты что, не видишь, что делаешь? – рявкнул на него Артур.

Это настолько не походило на него, что Дени, Хью и некоторые другие рыцари, знавшие его, перестали есть и уставились на Артура.

– Гираут не виноват, – сказал Дени.

– Нечего его защищать, – огрызнулся Артур, стряхивая с руки капли вина. Его глаза, обведенные темными кругами, словно он тер лицо грязными пальцами, были тусклыми и безжизненными. По обеим щекам, от лба до подбородка, тянулись безобразные красные рубцы – там, где края кольчужного капюшона натерли кожу. Дени посмотрел на него, словно увидел в первый раз, и подумал: «Боже мой, неужели и я так выгляжу? Что с нами происходит?»

– Я знаю, в чем дело, – сказал Хью. Он отломил кусок от одного из больших, плоских караваев грубого помола и потянулся за маслом. – Он просто устал сидеть на месте. Мы все чертовски устали от этого, приятель. Такова осада, девять десятых ждут, одна десятая часть войска дерется. Я терпеть этого не могу, черт побери. Дайте мне хорошее сражение, в любой день, а? – Он подтолкнул локтем своего соседа, Балдуина де Каррео.

Светлые усы Балдуина больше не вились кудрями, а вяло обвисли, будто прелая солома, но лицо по-прежнему сохраняло глуповато-добродушное выражение, словно его совершенно не волновало то, что так беспокоило других.

– Милостивый Боже, да, – согласился он. – Я припоминаю, как однажды, когда я был в Испании и мы осаждали Трухильо – или Касерес? Нет, думаю, все-таки Трухильо, потому что там был этот, как его, ну, знаете, тот толстяк со шрамом на носу, который взял седло со стременами на турнире в Озе, – о Господи, никак не могу вспомнить его имя.

Поскольку он еще ни разу не довел до конца историю, которую начинал рассказывать, никто не удивился. Человек, сидевший за столом напротив, Уильям де ла Map, богатый рыцарь из Саффолка, пробормотал:

– Какого дьявола король еще ждет? Вот чего я не понимаю. Я не могу представить, чтобы его отец просидел здесь столько времени, ничего не делая.

– Совершенно верно, – согласился Хью, смеясь с полным ртом. – Никто не может представить, чтобы старый Генрих провел на Святой Земле хотя бы пять минут. Я никогда не думал, что Ричард окажется настолько глуп, чтобы приехать сюда, но теперь, когда он здесь, он возьмет город в свое время и по-своему.