Король - Бартельми Дональд. Страница 15

– Кларисса, разбойница с большой дороги, поет главную женскую роль!

– Таланты ее многочисленны и разнообразны! Она – живая и ходячая провокация!

– Она поет, обнажив одну грудь! Крупной и приятной формы, по профилю своему – римской!

– Это и наводит на мысль об избавлении и революции!

– Сэр Роже что ни вечер сидит в первом ряду балкона, разинув рот!

– Сердце его раздирается на части прежестоко! Его преданность Артуру…

– А в партере драки?

– И в пивных гвалт! Множество проломленных черепов говорит о возбужденных мозгах и раздраженных печенках!

– Пока Артур не отречется, бунт не прекратит своего течения!

– А этого не случится никогда! Сэр Кэй попробовал остановить представление, и кончилось все тем, что всю личность ему извозюкали хамсой и слюнями!

– Значит, правда все, что говорят!

– А что говорят?

– А говорят, когда тональность музыки меняется, преображаются форма и очертания государства!

– Такая пагуба мне нравится едва ли!

– Но грянет то, что нас сильнее опечалит!

В кафе „Балалайка“ Ланселот и Гвиневера за кофием.

– Все эти люди, которым неведомо, кто мы!

– Анонимность, – сказал Ланселот, – вот что я всегда лелеял.

– А это местечко – tres'gai 5. Кстати, боюсь, дирижеру Королевской Филармонии придется нас покинуть.

– Почему?

– Из-за программы. Он же играет одни реквиемы. Форэ, Берлиоз, Моцарт, Верди, Дворжак, Хиндемит…

– В военное время – не так уж плохо.

– …снова и снова. Мне намек ясен, однако публика заслуживает чего-то чуть более вдохновляющего, ты не считаешь? Где-нибудь там – клочок веселости, быть может? Тебе, разумеется, его концерты пришлись бы по вкусу. С твоей склонностью к громоподобным реквиемам.

– Едва ли я уместен в человеческом обществе, это правда.

– Изумительно сурово, – сказала Гвиневера. – Ты лязгаешь во сне, знаешь ли. Изумительно. У меня же – приступ бездыханности.

Ланселот потянумшись к ней.

– Не здесь.

– Я мерзок и презренен, – сказал он, – ибо не могу принесть радости любви моей.

– Уверяю тебя, вина в том моя. Я пуста, как устричная скорлупа. Когда тебя нет рядом, я изобретаю себя, сочиняю Гвиневеру и проживаю эту Гвиневеру. Но в те нечастые мгновенья, когда ты со мной, Гвиневера эта отбывает куда-то прочь, и мне остается лишь… бездыханность, наверное.

Ланселот сокручинимшись.

– Я жалок и подонист, – сказал он, – и ныне ж я должен уйти, дабы молить о твоем прощении.

– Ты должен уйти, дабы молить о моем прощении?

– Есть жалкая хижина, где я выполняю епитимью. В Кардиганшире. Вроде хлева для прокаженных. Я парюсь там и бичую себя. Прямо туда-то я нынче же и удалюсь.

– Изумительная мысль, – сказала Гвиневера. – Я еду с тобой.

– Тебе нельзя. Тебе вскоре видеться с Артуром.

– Я не виделась с ним все эти месяцы. Мне донесли, он постарел.

– Артур вечен, – сказал Ланселот. – С тем же успехом ты могла бы выразиться о камне: камень постарел.

– Его поведение по отношению ко мне являет – временами – твердокаменность. Но жаловаться грех. Он все эти годы был мне хорошим мужем. По его собственному определению.

Официант приближаючись с длинной цветочной коробкой цвета сурового полотна.

– Ты заказал мне цветы. Как это мило.

– Я не заказывал, – сказал Ланселот. – Однако явно следовало.

– Адресовано джентльмену, – сказал официант.

Ланселот открываючи коробку.

– Что это?

– Моя булава – моя вторая любимая булава. Я давеча оставил ее в мужской уборной „Агнца и Стяга“. Ее кто-то вернул.

– Там записка.

Он распечатал конверт.

– Это не записка, а каракули. Похоже на математическую формулу. – Он сунул клочок бумаги в дублет. – Как бы то ни было, я очень рад, что она ко мне вернулась. Уже не рассчитывал с нею свидеться.

– А имя у нее есть?

– Я называю ее „Поток Терзания“.

– Очень воинственно. Вселяет ужас.

– Я всю свою жизнь что-нибудь крушил , – сказал Ланселот. – Неужели это лучший способ существования на свете?

– По крайней мере, достоинство твое признано всеми. В моем же случае все полагают, что я – просто то или просто это. Просто прекрасна, как правило. Говорят, я добиваюсь всего, чего пожелаю, просто будучи прекрасной.

– А я – сокрушеньем.

– Говорят, у меня в голове не наличествует мозгов. Говорят, я ужасная женщина и погублю все королевство.

– Крушу, себя не помня, изо дня в день; только сокрушишь что-нибудь как полагается, тут же сваливается что-нибудь еще и тоже требует сокрушенья…

– Говорят говорят говорят…

– Долженствование здесь попирается, – сказал Ланселот. – Вероятно, долженствование должно говорить само за себя, но я ни разу не видел, чтобы с ним обращались должным образом – ни в печати, ни с лекционной кафедры. Когда та охотница всадила стрелу мне в попу, деяние сие стало оскорблением долженствованию. Этого не должно было произойти. Я рассказал эту историю сэру Роже, и теперь он пересказывает ее без устали всем, кто скачет через его заставу. Чтобы рыцарь Круглого Стола пронзен был эдаким манером, да еще и женщиной, – значение сего превышает любую курьезность. Это уже относится к области того, что не должно произойти , а данная категория обладает значительным философским интересом, как легко признает всякий, кто когда-либо интересовался аномалиями. Оскорбление моему достоинству и рядом не стоит с оскорблением долженствованию.

– Вполне, – сказала Гвиневера.

– Любовь наша, сходным же образом, есть афронт долженствованию – для начала, пощечина привычной морали, а затем пощечина морали непривычной, уже хотя бы тем, что означенную любовь так дьявольски трудно консуммировать: откуда ни попадя лезут журналисты, Артур невозможно благороден в рассуждении всего этого, и прочая и прочая. „Должно“ любви, по крайней мере, должно быть возможным.

– Именно, – сказала королева.

– Мне нравится, что ты меня так хорошо понимаешь, – сказал рыцарь. – Меньшего я и не ожидал. Война – вот, разумеется, еще один пример.

– Разумеется, – сказала королева. – Не должно ли нам теперь возвратиться в мои покои?

– В Британии слишком много негров, – сказал Ха-Ха. – Ваша их-миграция из Египта, Индии, с Кариб и еще бог весть откуда губит страну. В Альбионе слишком много туземцев, белые пришельцы. Вы проиграете войну.

– Вот злобный чертяка, а? – сказал Артур.

– Язычок у него еще тот, – сказал Ланселот. – А скажите, вы когда-либо встречали поистине черного рыцаря?

– В смысле – черного черного?

– Да.

– Не припоминаю.

– А я встречал одного, – сказал Ланселот, – и он парень просто редкий. Из Африки. Так и блещет успехами. Я доставлю его пред ваши очи, чтобы вы могли вести с ним беседы, ежли пожелаете.

– Ланселот, вы уходите от вопроса.

– Которого?

– Войны. Она проистекает плохо. Все наши полевые командиры вершат чудеса, но война все равно идет плохо.

– Ветер переменится.

– Нет, не переменится, – сказал Артур. – Все дело в Уинстоне. Который трудится под впечатлением, что всем заправляет он. Вы видели ставку, которую он себе выкопал под Уайтхоллом?

– Не видел.

– Распрочертовское сооружение. У него там комнаты для карт и комнаты для телексов, комнаты для расшифровки и зашифровки, а также еще бог знает что. И уместно аскетичная спаленка на тот случай, если тяготы ведения войны вынуждают его там заночевать. На кровати – армейское одеяло. Ставка тянется на много миль вдаль и вширь. После войны все это станет Музеем Уинстона, попомните мои слова. Красный телефон, зеленый телефон, синий телефон…

– Вообще-то он парнишка не сильно военный, – сказал Ланселот. – По нашим представлениям. Хотя, я полагаю, флот может считаться своего рода вооруженной силой. Я слыхал, он уже утопил нам пару линкоров.

– „Принца Уэльского“ и „Отпор“, – сказал Артур. – И еще два пошли ко дну, только об этом пока никто не знает. Итальянцы подловили их в гавани. Люди-лягушки.