Улав, сын Аудуна из Хествикена - Унсет Сигрид. Страница 61

– Писец твой с тобой? – как можно равнодушней спросила она Гуннара из Рейна.

– Это ты о Тейте? Нет, он удрал от меня. Что это ты о нем печешься? Он все, бывало, выклянчивал поручения в Берг… Правда, он за тобой бегал?

Ингунн попыталась улыбнуться.

– Да как тебе сказать… Он говорил, что собирается ко мне посвататься… А в сваты намеревается взять тебя. Я ему отсоветовала, но… Как думаешь, правду он говорил?

Ленсман подмигнул ей:

– Да, что-то в этом роде он говорил мне, как и тебе. И получил от меня тот же совет, что и от тебя. – Гуннар захохотал так, что затрясся живот.

– А ты не знаешь, Гуннар, куда он девался после того, как удрал из Рейна? – спросила она и тоже засмеялась.

– А спросим певчего – Тейт собирался к нему. Эй, местер Тургард, не угодно ли вам подойти сюда? Послушайте, любезный господин, не знаете ли вы, что сталось с этим исландцем, моим писцом? Эта девица справляется о нем… Знайте же, какую честь он собирался ей оказать. Он желал посвататься к Ингунн, дочери Стейнфинна.

– Да ну! – молвил певчий. – Он умел находить себе и ровней, и неровней, мой добрый Тейт. А ты, поди, сидишь тут и сохнешь по нему, дитя мое?

– Ничего не поделаешь. Ведь он, как я слыхала, столь искусный мастер, что вы, господин, желали послать его к архиепископу, потому как никто иной в нашей стране не мог употребить с такой пользой искусство Тейта. Должно быть, так оно и есть, раз он сам так сказал?

– Хе-хе, хе-хе. Да, припоминаю. Полоумный этот Тейт, даром что писал куда лучше многих других… Нет, он был у меня не так давно, но я не пожелал взять его снова к себе в дом, хоть он и искусный писец. Ведь он блажной. Так что не стоит тебе плакать о нем зря, Ингунн, милая… Боже меня упаси… Неужто этот мальчишка был столь дерзок, что осмелился болтать, будто собирается посвататься в Берге? Да нет же, нет, нет, нет… – старик певчий затряс своей маленькой, птичьей головой.

Так, стало быть, не все правда, что сказал ей Тейт в тот день, когда они беседовали в последний раз, – она это поняла. Но теперь, кроме всего прочего, ей придется опасаться еще и этого… Неужто она совершила глупость, дав понять этим мужчинам, будто думает о Тейте и даже пала столь низко, что справляется о нем?..

Когда после погребального пира гости разъехались по домам, в Берге остались Тура с двумя старшими детьми и преклонных лет Ивар, сын Туре из Галтестада. Однажды вечером они сидели все вместе и разглядывали драгоценные украшения, которые получили в наследство от фру Осы. И Тура опять сказала: теперь, мол, сестре надобно переехать к ней.

Фру Магнхильд ответила на это, что Ингунн вольна поступать, как ей вздумается.

– Коли тебе больше хочется переехать во Фреттастейн, ни Ивар, ни я перечить не станем…

– Лучше я останусь в Берге, – негромко сказала Ингунн. – Ежели вы соблаговолите дать мне прибежище и ныне, когда бабушки уже нет в живых.

Тура снова принялась за свое: у нее-де у самой пятеро детей, да еще она получила на воспитание двух сирот-близнецов, оставшихся после смерти Хельги, сестры Хокона, так что ей помощь Ингунн крайне нужна…

Фру Магнхильд увидела, что худое, изможденное лицо Ингунн стало вовсе несчастным, и протянула ей руку.

– Иди ко мне! Кров над головой, еду и платье я жалую тебе, покуда жива… Или покуда не явится Улав и не увезет тебя домой. Сдается мне, в один прекрасный день он явится, коли господь того пожелает и коли он жив, твой Улав… Уж не думаешь ли ты, – презрительно спросила она Туру, – что Хокон выкажет своей свояченице во Фреттастейне почтение, каковое вправе требовать дочь Стейнфинна? В усадьбе своего отца ей, должно быть, придется состоять в няньках при потомстве Хокона и Хельги, дочери Гаута!.. Нет на это нашего с Иваром согласия… Я хочу подарить Ингунн вот что… – Она достала большой золотой перстень, который унаследовала от фру Осы. – В память о том, как она ходила за нашей матушкой и была предана ей все эти годы. – Она взяла Ингунн за руку, чтобы надеть ей перстень. – А что ты сделала со своим обручальным кольцом? Сняла его? Бедное дитя, видно, ты усердно трудилась, вот и руки у тебя вовсе опухли, – сказала она.

Ингунн услыхала, как Тура негромко хмыкнула. Не смея поднять глаз на сестру, она все же искоса на нее взглянула. Лицо Туры было неподвижно, но в глазах вспыхивали тревожные искорки. Ингунн чувствовала, что пол уходит у нее из-под ног, – одна лишь мысль сверлила ей голову: «Коли я паду в беспамятстве, они все узнают». Ей казалось, будто это говорит кто-то другой, когда она благодарила тетку за драгоценный подарок. И сама не знала, как добралась до своего места на скамье.

Поздно вечером она стояла на холме у калитки усадьбы и свистом подзывала одну из собак. Тут к ней подошла Тура. Ночь наступала безлунная, и черное небо сверкало, сплошь унизанное звездами. Обе женщины стояли, низко надвинув шлыки и чуть притаптывая ногами рыхлый, свежевыпавший снег. Они говорили о волках, которые вовсе обнаглели за последние недели, – и время от времени Ингунн свистела и обеспокоенно кричала:

– Тута… Тута… ко мне, Ту-у-та!

Стояла такая темень, что они не могли разглядеть лиц друг друга. И вдруг Тура тихо и на удивление робко спросила:

– Ингунн, ты никак хвораешь?..

– Неможется мне что-то, – спокойно и ровно ответила Ингунн. – Хоть Оса под конец вовсе исхудала и зачахла – уж поверь мне: поднимать ее и ходить за ней изо дня в день целыми месяцами было тяжко. Да и ночью покоя не было. Но теперь мне, верно, скоро полегчает…

– А может, с тобой что другое, сестрица? – все так же тихо и робко спросила Тура.

– Нет, не думаю.

– Летом ты была румяна и бела… и легка на ногу, и тонка, как в дни нашей юности.

Совладав с собой, Ингунн ответила, скорбно улыбнувшись:

– Когда-нибудь станет же заметно, что мне третий десяток идет. Глянь, какие у тебя уже большие дети, моя Тура… Не забывай, я на полтора года старше тебя!..

Наверху меж плетнями стремглав пронесся какой-то черный клубок – собака, прыгнув на Ингунн, чуть не опрокинула ее в сугроб и стала лизать ей лицо. Ингунн, хватая ее за морду и передние лапы, защищалась и ласково приговаривала:

– Хорошо, что ночью тебя не задрали волки, Тута, моя Тута!

Сестры пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.

Но Ингунн лежала без сна в темноте, пытаясь преодолеть и этот новый страх, – должно быть, Тура начала подозревать ее. Ингунн мучило искушение: а если довериться Туре, сказать про свою беду, попросить у сестры помощи? Или тетушке Магнхильд… Она подумала, как добра была к ней она нынче вечером, и ей захотелось расслабиться и отдать свою судьбу в ее руки… Далла… Она тоже мелькнула в мыслях Ингунн, когда ей показалось уже невозможным и дальше расхаживать здесь одной со своей тайной мукой. Может… довериться Далле?..

Затаив дыхание, она не спускала глаз с сестры в те дни, пока Тура еще оставалась в Берге. Но так ничего и не заметила – ни взглядом, ни видом не выдала Тура своих предчувствий и догадок о том, что случилось со старшею сестрой. Потом она уехала, и Ингунн осталась одна с теткой и старыми слугами.

Она считала недели – их прошло уже тридцать, осталось всего десять. Ей должно выдержать. Девять недель… Восемь… Но чего ради она терпела, за что цеплялась, когда боролась и сносила муки? Казалось, она задыхается под землей, в кромешной тьме, полной смутных страхов, а все тело ее – сплошной комок тупой боли, и голову сверлит одна-единственная мысль: хоть бы никто не догадался, какая стряслась с ней беда. Да она и сама до сих пор толком этого не осознала.

Когда она думала, что станется с нею, то цепенела от ужаса, подобного страху смерти. Ей представлялся конец пути, и надо непременно дойти туда; и она старалась идти, закрыв глаза. Даже когда она пыталась отыскать утешение, воображая, что закричит, позовет на помощь, скажет все кому-нибудь, пока не поздно. Да только в глубине души знала: ни за что ей на это не решиться. Ей должно пройти путь, который она себе уготовила.