Венец - Унсет Сигрид. Страница 12

Встав на следующее утро, она узнала, что дядя со всей своей свитой уехал из Йорюндгорда в гневе; Тронд назвал сестру спятившей и умалишенной бабой, а зятя – тряпкой и дураком, который никогда не умел обуздать жену. Кристин бросило в жар от негодования, но вместе с тем ей стало стыдно – она отлично понимала, что мать совершила грубое неприличие, прогнав из дому своих ближайших родичей. И в первый раз она смутно почувствовала, что с матерью было что-то не совсем ладное, что мать ее не такая, как другие женщины.

Пока она раздумывала над этим, пришла служанка и сказала, чтобы она шла в стабюр к отцу.

Но когда Кристин взошла на чердак, то позабыла взглянуть на отца, потому что как раз против раскрытой двери сидела на самом свету маленькая женщина – и Кристин поняла, что это и есть колдунья, хотя никогда не представляла ее себе такой.

В большом кресле с высокой спинкой, которое было вынесено наверх из горницы, она казалась маленькой, словно ребенок. Перед нею был поставлен и стол, покрытый лучшей материнской полотняной скатертью с бахромой. Свиная грудинка и дичь лежали на серебряном блюде; в большой чаше было поставлено на стол вино, а пила гостья из собственного серебряного кубка Лавранса. Она уже кончила есть и как раз вытирала свои маленькие тонкие руки о лучшее полотенце матери. Сама Рангфрид стояла перед нею и держала медный таз с водою.

Фру Осхильд опустила полотенце на колени, улыбнулась ребенку и сказала звонким, прелестным голосом:

– Ну-ка, подойди ко мне! Красивые у тебя дети, Рагнфрид, – прибавила она, обратившись к матери.

Лицо у нее было все в морщинах, но вместе с тем такое нежное, белое и розовое, как у ребенка, и казалось, что кожа на нем должна быть тоже нежная и гладкая на ощупь. Губы у нее были красные и свежие, как у молодой женщины, а большие желтоватые глаза сияли. Головной убор из тонкого белого полотна обрамлял ее лицо и был скреплен под подбородком золотою застежкой; поверх него было накинуто покрывало из мягкой темно-синей шерсти; оно широко падало на плечи и затем спускалось на темную, хорошо сидевшую одежду. Вся она была стройная, как свеча, и Кристин скорее почувствовала, чем подумала, что никогда не видывала такой красивой и величавой женщины, как эта старая колдунья, с которой не хочет видеться окрестная знать.

Фру Осхильд держала ее руку в своей старой мягкой руке; она заговорила с девочкой дружески и шутливо, но Кристин не могла ответить ни слова. Тогда фру Осхильд сказала с легким смехом:

– Что, она боится меня, а?

– Нет, нет! – почти закричала Кристин.

И фру Осхильд засмеялась еще больше и сказала матери:

– У нее умные глаза, у этой твоей дочки, и хорошие, сильные руки, видно не привыкшие к лени. Теперь тебе нужна будет помощница, чтобы ухаживать за Ульвхильд, когда я уеду. Поэтому позволь Кристин пособлять мне, пока я живу в вашем доме, – она уже достаточно большая, лет уж одиннадцать, верно?

Сказав это, фру Осхильд вышла, и Кристин хотела последовать за ней. Но тут Лавранс позвал ее с постели. Он лежал пластом на спине, и все подушки были подложены ему под высоко поднятые колени: фру Осхильд велела лежать в таком положении, потому что тогда скорее заживет повреждение в груди.

– Ведь вы скоро поправитесь, батюшка, не правда ли? – спросила Кристин. Лавранс взглянул на нее – девочка никогда еще не говорила ему "вы". И он серьезно ответил:

– Со мною дело не так плохо; а вот с сестрицей твоей куда хуже!

– Да, – сказала Кристин и вздохнула.

Она постояла немного у кровати. Отец не сказал больше ни слова, а Кристин тоже не знала, что говорить. И когда Лавранс через некоторое время сказал, чтобы она шла вниз к матери и фру Осхильд, Кристин поспешно выскочила на улицу и побежала через двор к зимнему дому.

IV

Фру Осхильд прожила в Йорюндгорде большую часть лета. Выходило как-то само собой, что люди приходили сюда просить у нее совета. Кристин слышала, что отец Эйрик говорил об этом бранно, к смутно чувствовала, что и родителям ее это не нравится. Но она отгоняла от себя все такие мысли, не раздумывала и над тем, как ей самой относиться к фру Осхильд, постоянно бывала с нею и никогда не уставала слушать ее и смотреть на нее.

Ульвхильд все еще лежала пластом на большой кровати. Ее личико побледнело так, что даже губы казались белыми, а под глазами появились черные круги. Ее прекрасные золотистые волосы издавали резкий запах пота, потому что их давно не мыли, они потемнели, развились, утратили свой блеск и стали походить на старое перепрелое сено. Девочка выглядела усталой, измученной и терпеливой: она слабо и болезненно улыбалась. когда Кристин садилась к ней на кровать, заговаривала с ней и показывала разные чудесные подарки, которые Ульвхильд получала от родителей и от всех их друзей и родичей со всей округи.

Тут были и куклы, и птицы, и звери, маленькая шашечница всякие украшения, бархатные шапочки и пестрые ленты. Кристин складывала все это для нее в шкатулку, и Ульвхильд смотрела на нее своими серьезными глазками и со вздохом утомления выпускала из усталых ручек все эти сокровища.

Но личико Ульвхильд начинало сиять радостью, когда фру Осхильд подходила к ней. Она жадно пяла освежающие и снотворные напитки, которые фру Осхильд приготовляла для нее, никогда не жаловалась, когда та ухаживала за ней, и лежала счастливая, слушая, как фру Осхильд играет на арфе Лавранса и поет – она знала много песен, незнакомых людям у них в долине.

Часто пела она и для Кристин, когда Ульвхильд спала. И тогда рассказывала ей порой о своей молодости, когда она жила на юге Норвегии и бывала при дворе короля Магнуса, и короля Эйрика [24], и их жен.

Однажды, когда они сидели так и фру Осхильд рассказывала, у Кристин сорвалось с языка то, о чем она так часто думала:

– Странно мне, что вы всегда такая веселая, когда вы так привыкли к… – Она прервала свою речь и покраснела.

– Ты хочешь сказать, что я теперь рассталась со всем этим? – Она тихо рассмеялась и потом сказала:

– Было у меня счастливое времечко, Кристин, и не так я глупа, чтобы жаловаться: хоть мне теперь и приходится довольствоваться снятым молоком и простоквашей, но я до дна выпила свое вино и пиво. Хорошие дни могут тянуться долго, если человек ведет себя благоразумно и осмотрительно и мудро обращайся с тем, что у него есть; это знают все разумные люди, и вот поэтому-то, думается мне, разумные люди и должны довольствоваться хорошими днями, потому что лучшие дни – те дорого обходятся. Люди зовут глупцом того, кто проматывает отцовское наследство, чтобы веселее провести свою молодость. Об этом каждый может судить, как ему угодно! Но я назову настоящим глупцом и дураком того, кто задним умом крепок, и дважды глуп и дурак из дураков тот, кто надеется увидеть около себя прежних сображников, когда наследство промотано…

– Что-нибудь случилось с Ульвхильд? – ласково спросила она Рагнфрид, которая сделала резкое движение, сидя у кровати ребенка.

– Нет, она спит спокойно, – сказала та и подошла к Осхильд и Кристин, сидевшим у очага. Взявшись рукой за шест от дымовой отдушины, она взглянула в лицо фру Осхильд.

– Этого Кристин не понять, – сказала она.

– Конечно, – ответила фру Осхильд. – Но ведь она и молитвы свои учила до того, как стала понимать их! В тот час, когда человеку нужны молитвы или добрые советы, у него обыкновенно не бывает охоты ни учить, ни понимать их.

Рагнфрид задумчиво нахмурила свои черные брови. В такие минуты ее светлые глаза, глубоко сидевшие в глазницах, делались похожими на озера, что лежат под горным склоном, поросшим частым темным лесом, – так всегда казалось Кристин, когда она была маленькой, а может, она слышала, как кто-нибудь говорил это. Фру Осхильд смотрела на Рагнфрид с легкой улыбкой. Рагнфрид села на край очага и, взяв ветку, сунула ее в раскаленные уголья.

– Но тот, кто растратил наследство на дрянной товар, а потом увидел такое сокровище, что за его обладание охотно отдал бы жизнь, – разве, по вашему мнению, он не должен раскаиваться в своем безумии?