Банкир - Уоллер Лесли. Страница 3

— Я говорю и о конкретных понятиях. Обо всем, — задумчиво проговорил Бэркхардт. — Женитьба. Смерть. Прибыль. Власть. Работа. Дороговизна. Вопрос, что лучше носить: пояс или подтяжки. Словом, всякая всячина. Люди перемудрили решительно во всём. Невозможно пробиться сквозь всю эту путаницу.

Палмер пристально смотрел на Бэркхардта, пытаясь догадаться, что он имеет в виду. Голова старого банкира с коротко остриженными седыми волосами, освещенная рассеянным светом, казалась отлитой из серебра. Его острый, изогнутый клювом нос резко выступал над небольшим ртом и срезанным тупым подбородком.

Палмер потягивал виски. Должно быть, весьма почтенного возраста, решил он про себя: на бутылке не было этикетки.

— Понятно, — проговорил Палмер, хотя не понял решительно ничего, и тут же почувствовал, что поставил себя в нелепое положение, из которого ему не выпутаться. Это напомнило ему о том, как он в течение стольких лет кривил душой перед отцом и именно такой вот ложью обрекал себя на добровольное заточение.

Он отхлебнул еще глоток виски и неожиданно для себя вдруг сказал: -

Нет, постойте. Будь я проклят, если хоть что-нибудь понял из ваших слов! — Он почувствовал, что его ладони стали вдруг влажными, теперь он уже не может сдержаться, чтобы не высказаться напрямик, так же как не мог час назад заставить себя благонравно, без риска, подвести яхту Бэркхардта к причалу.

Было в этом старике что-то такое, от чего Палмера так и подмывало дать ему хорошего пинка в зад. Держать себя все время в тисках, как он держал себя с отцом, — ну уж нет, на это Палмер не пойдет. [Здесь и далее сохранена пунктуация прямой речи издания «Прогресс», 1968.]

Бэркхардт засмеялся — в первый раз за все время.

— Вуди, — сказал он, — принимая во внимание, что ты был младшим в семье, я считаю, что твой отец отлично поработал над тобой. Хотя ты, наверное, этого не ценишь. — Он взмахнул рукой, и кубики льда в его стакане звякнули.

— А ты помнишь, когда мы впервые встретились, а?

— В Чикаго?

— У твоего отца в Уиннетке, — сказал Бэркхардт. — Это было года два до депрессии. Твой дед был еще жив. Сколько тебе тогда было? Одиннадцать?

— Да, пожалуй.

— Вы тогда жили еще все вместе. И твоя мать, и твой брат Хэнли, и ты.

Хэнли был живой, любознательный мальчуган. А ты как-то дичился людей. Мне все это очень запомнилось. Ведь с твоим отцом мы снова увиделись только после финансового краха конца двадцатых и начала тридцатых годов, к этому времени он уже разошелся с матерью.

— Да, правильно.

— Хэнли было тогда сколько? Пятнадцать, — как бы размышляя вслух, сказал Бэркхардт. — Он был очень внимательный и преданный сын. Во время летних каникул он уже начал работать в банке. А ты, мне кажется, не разделял его увлечения, правда?

Палмер ответил не сразу. Бэркхардт обладал проницательностью, но никому еще не удалось узнать правду о старом Палмере и его сыновьях.

— Да, я стал интересоваться этим много позднее, — проговорил Палмер. Ему хотелось услышать, что ответит старик, много ли он знает о нем. Сейчас было важно, чтобы Бэркхардт видел в нем верного, любящего сына, ревностного отцовского преемника.

— Тебя всегда отвлекали посторонние увлечения, — заметил Бэркхардт. — Помнится, ты попал в какую-то историю здесь, на Восточном побережье. Это была девушка не то из Рэдклифского, не то из Смитовского колледжа?

Палмер натянуто усмехнулся.

— Это зависит от того, какую историю вы имеете в виду.

Бэркхардт рассмеялся, во второй раз за все это время.

— А потом, — продолжал он, — во время войны ты не раз бывал на волосок от гибели. Операции специального назначения?

— О, гораздо скромней! Просто армейская разведка.

Несколько мгновений Бэркхардт сидел молча, попыхивая своей трубкой.

— Зато, наверно, тебе полегчало после войны, когда ты смог обосноваться дома и вернуться к своему делу.

Палмер потягивал свое виски. Опасный момент миновал.

— Да, конечно, — солгал он.

— А я все еще помню тебя одиннадцатилетним мальчуганом, спокойным, с собственными, очень определенными взглядами на жизнь.

— Я не встречал еще ни одного одиннадцатилетнего мальчугана, у которого бы не было собственного взгляда на жизнь.

— Ты соорудил тогда с помощью Хэнли модель самолета Линдберга, я как сейчас помню: большущая модель, черт побери, длиной чуть ли не в целый ярд. И ты настаивал, что полетишь на своем сооружении куда-то очень далеко, ты назвал эту местность Ки-бер-Пасс.

— Еще бы, — сказал Палмер, — я в то время зачитывался книгой фантастических приключений, которую стащил у Хэнли. Я тоже хорошо помню тот год.

— А помнишь, как тебя уговаривала мать: «Не надо, не улетай, Вуди, это так далеко. Мы больше не увидимся!» А ты тогда сказал: «Пустяки. Послезавтра я прилечу домой»… Удивительно, как просто рисуется в юности будущее! Однако для матери и по сей день все это не так просто. В то время я тоже не мог бы этому поверить. И вот все изменилось, будто в один день.

— Да, почти что так, прошло всего лишь несколько десятков лет, — сказал Палмер.

— Так тебе понятно, к чему я веду? — вдруг резко спросил Бэркхардт. — Люди склонны усложнять самые простые веши. Требуется особый склад ума, чтобы видеть, что в действительности все очень просто.

— Особый склад ума… такой, каким обладает либо банкир, либо ребенок.

Старик снова рассмеялся и отпил виски из своего стакана.

— С чем только люди не носятся в наши дни, — проговорил он наконец. — Все эти грандиозные идеи о западной цивилизации, о свободном мире. Теперь только это и слышишь.

— Это естественно, люди в тревоге…— Палмер запнулся, от него вновь ускользнула нить мыслей старого банкира.

— Не о чем им беспокоиться. Решительно не о чем, если только они перестанут все усложнять.

Бэркхардт чуть подался вперед, отчего его фигура показалась вдруг крупней и значительней.

— Возьмем, скажем, этот самый «свободный мир», — продолжал он, уставившись на свой стакан. — Иными словами, наше полушарие и всю Европу, за исключением стран за «железным занавесом». Ведь примерно так он у нас понимается?