Таверна трех обезьян - Бас Хуан. Страница 42

В сумасшедшем доме готовились справить юбилей, и в нелепую программу мероприятия включили показательное выступление брата Паткси с большим топором: ему полагалось разрубить пятнадцать бревен. Мне не составило труда уговорить его помочь мне в обмен на две бутылки ханки, которые достал для меня Альмендрон, или Трихиноз, один из тюремщиков, проигравший мне в пикет.

Больше мне было не на что надеяться. С тех пор, как несколько недель назад я спутался с неразборчивой и не слишком чистоплотной сестрой Хеновьевой из Льяга Профунда, или Свинкой, похоть одолевала меня сильнее, чем когда-либо прежде, несмотря на какую-то венерическую болячку, которую я подцепил.

Словом, в праздничный день я уселся в саду за деревянный стол, расположенный поблизости от бревна номер три брата Паткси. Силач-францисканец с ожесточением принялся кромсать первый ствол: лезвие топора ложилось точно в крошечный зазор в несколько сантиметров шириной, остававшийся между его ступнями. С каждым ударом в воздух летели деревянные чурбаки размером с желтые кирпичи, которыми была вымощена дорога в «Волшебнике страны Оз». Четверо стражников со здоровыми дубинками наизготовку на всякий случай не спускали с дровосека глаз. Не прошло и десяти минут, как настала очередь третьего бревна. Вдруг францисканец бросил колоду, стремительно подскочил ко мне, и, не дав никому опомниться, двумя точными ударами отсек мне обе кисти — они баловались в тот момент пасьянсом, карточным, разумеется, и он застиг их врасплох.

Сейчас я поправляюсь в отделении реабилитации госпиталя Святого Креста в Баракальдо, опять недалеко от дома. На этот раз я лишился рук навсегда: не было ни подходящих доноров, ни пластических хирургов. Правда, мне приспособили механические зажимы, этакие хваталки, очень похожие на клешни моряка Гомера из фильма «Лучшие годы нашей жизни», которыми я уже наловчился управлять довольно сносно. Если так пойдет и дальше, я вскоре смогу тасовать карты. Для иных потребностей мне, конечно, еще придется малость поднатореть.

Но, с Божьей помощью, все образуется.

Бенефис Трини и Лупаса

«Плэйерс» как был, так и оставался настоящим притоном, сколько ни старалась хозяйка, сеньора Трини, которую до сих пор в узком кругу называли за глаза старинным прозвищем Трини Амфибия, сохранившимся аж с войны, скрыть это «первоклассными», на ее взгляд, декоративными элементами.

Что удивительно, кабачок находился в фешенебельном районе Барселоны, на улице Путксет. Он открывал двери для посетителей в полночь, а закрывался, как правило, поздним утром. «Плэйере» был не только питейным заведением, но и предлагал также услуги проституток, вернее, являлся «баром с девочками» на американский манер, в духе времени — шел 1984 год. Четыре девицы бродили по кабаку, перебрасывались словечками и призывными взглядами с одинокими выпивохами, рассчитывая взамен получить приглашение «на рюмочку», что, однако, еще не означало обязательства лечь с ними в постель. Но если какая-нибудь из них соглашалась оказать сексуальную услугу, которую нельзя было удовлетворить на диванах в полутемной части помещения, она, договорившись с сеньорой Трини о комиссионных, вела клиента к себе домой. Правда, сеньора Трини не особенно следила за тем, насколько честно ее работницы соблюдают уговор.

В действительности «Плэйере», о чем говорило само его название, был игорным заведением, где игра велась подпольно и без особого размаха. Играли в покер в просторной кладовой, при закрытых дверях. Для этой цели служили два круглых стола, покрытых зеленым сукном, испещренным бурыми пятнами от сигарет; вокруг штабелями стояли ящики со спиртным. Партии разыгрывались почти каждую ночь; допускались только постоянные клиенты, самое большее по четыре-пять человек за один стол. Обычно, за исключением выходных, бывал занят только один стол. Сеньора Трини брала тысячу песет с каждого игрока за удовольствие насладиться интимной обстановкой ее кладовки, не считая молчаливого обязательства выпить за вечер не меньше двух рюмок, совсем не дешевых. Сама она садилась играть пару раз за неделю, почти всегда с одними и теми же партнерами.

Я познакомился с сеньорой Трини благодаря тому, что мы жили по соседству — на улице Мартинес де ла Роса, в уютном и все еще проникнутом богемным духом квартале Грасия; мы оба частенько наведывались в одну и ту же пивную, маленький безликий кабачок, где мы обыкновенно перебрасывались на скорую руку, «по маленькой», с несколькими знакомыми в обманный покер на костях. Эта игра ее восхищала.

Мы быстро прониклись симпатией друг к другу. Полагаю, ей пришлась по душе моя бесшабашность двадцатичетырехлетнего юнца, живущего на бегу: я сводил концы с концами, продавая от случая к случаю рассказы в журнал «Пентхаус», писал комические репризы для «Эль Вибора» и проматывал скромные средства, которые мне присылали родители из Бильбао.

У нас обнаружилось сходное чувство юмора. Она стала моей покровительницей. Она заботилась, чтобы мне стирали одежду, одалживала немного денег, когда я оказывался на мели, а кроме того иногда присылала свою приходящую домработницу, чтобы та сделала генеральную уборку в моей неустроенной съемной квартирке за пятнадцать тысяч песет в месяц.

В ту пору сеньоре Трини было лет пятьдесят с хвостиком: низенькая, слегка расплывшаяся и все еще очень красивая. Ее золотистые волосы всегда были тщательнейшим образом уложены и спрыснуты лаком, в стиле Энджи Дикинсон эпохи семидесятых. Одевалась она кокетливо — неизменно в превосходных туфлях на высокой шпильке — но, увы, не без излишеств дурного тона, и питала страсть к колье и золотым браслетам.

После развода она жила одна в великолепной квартире, на несколько порядков лучше моей, обставленной вычурно и экстравагантно, со свойственной хозяйке претенциозностью. Ей нравилось готовить, и делала она это великолепно. Очень часто по понедельникам — воскресная ночь была в «Плэйерсе» выходной — она приглашала нас вечно голодных членов братства «свободных профессий» со всего квартала, на незабываемые обеды к себе домой. Она обладала ярко выраженным материнским инстинктом, хотя детей у нее не было. Эту женщину любили и уважали везде и всюду; она принадлежала к людям, которые обладают неиссякаемым запасом дружелюбия и хорошего настроения и просто не способны причинить кому-нибудь зло.

В первый раз, когда я пришел к ней в гости — у меня не было телевизора и я сам напросился, чтобы не пропустить показ нового фильма — я увидел ее фотографии в молодости. Почти все они были черно-белыми. Вставленные в серебряные рамки, они во множестве гнездились на придиванном столике.

Меня поразили три вещи: во-первых, роскошное, совершенное тело, которому нисколько не вредил маленький рост его обладательницы; грудь была несравненной, великолепной; во-вторых, ослепительной красоты лицо; и в-третьих, благодаря чему я имел возможность по достоинству оценить пункт первый, на нескольких фотографиях она позировала полностью обнаженной.

Трини была дамой свободомыслящей, уверенной в себе и не считала нужным обременять себя притворным беспокойством о «хороших манерах» Мне она объяснила, что в течение более десяти лет, в шестидесятых, зарабатывала на жизнь вместе с мужем, выступая в порношоу в разных кабаре восточного Берлина. Номер с настоящим соитием между страстными испанцами — такое представление сложилось у немцев о нации — приносило им массу денег и удовольствия. Красота, сценический артистизм и самоотдача сделали ее звездой низкопробных подмостков. Потому что, как она мне призналась, всегда, в каждой мелочи муж заставлял ее выкладываться. Никакой симуляции: они работали по-настоящему, испробовав в лучах прожекторов все возможные способы анальных и вагинальных сношений. Обоих невероятно возбуждало то, что они занимались любовью на публике, а она особенно заводилась, воображая эрекцию зрителей, пожиравших ее глазами, когда она в судорогах кончала. И хотя им делали предложение усложнить номер, она хотела заниматься любовью только так и только со своим мужем. Собственно, она подчеркивала, он был единственным мужчиной в мире, с кем она спала.