Здесь был Хопджой - Уотсон Колин. Страница 33

Сержант Лав, последовательно и безуспешно побуждавший жителей Посонз-Лейн вспомнить шум злобных пререканий в доме «на задах», нашел время, чтобы познакомить инспектора с версией, которую он самостоятельно разработал.

— Судя по словам Билли Маллея, этот парень относительно недавно лежал в больнице, так?

— Лежал. Насколько известно, пострадал в схватке мужа с любовником в роли последнего.

— Так вот, если там было что-нибудь серьезное, ему, возможно, и сейчас еще требуется лечение. Знаете, бывают же случаи, когда разыскиваемые преступники вынуждены обращаться к врачу, потому что у них, например, кончились какие-нибудь особенные таблетки.

— Слишком специфическое поле деятельности, Сид. Если бы Хопджой был диабетиком, мы бы о нем уже наверняка услышали. Хотя, в общем, попробовать стоит; словесный портрет у нас есть, и выразительнее его уже не сделаешь, разве что добавив шрам-другой.

Сержант Лав, чьи тайные мечты включали и такую, где Редактор Лав, в жилете, очень собранный и деловитый, просматривает свежий оттиск первой полосы, вновь отправился на Посонз-Лейн; в голове своей он, как знамя, уносил заголовок «Плейбой со шрамом найден в палате десять: преступник проник в больницу за упаковкой чудодейственного лекарства».

Никакие столь интригующие и полезные обществу варианты, казалось, не приходили в голову сестре Хауэлл, старшей в мужской палате хирургического отделения городской больницы Флаксборо. Это была сдержанная, гладкая, туго накрахмаленная женщина с неразрушимой улыбкой на подступах к розово-сахарному бастиону ее лица, глаза которого жили своей собственной, отдельной жизнью, беспрестанно перескакивая с предмета на предмет в поиске недостатков. Пербрайт изложил свою просьбу, чувствуя, что имеет в этих глазах не больше веса, чем ничтожная пылинка, которая покорно опускалась в луче солнечного света до уровня сверхчувствительных туфель сестры Хауэлл.

Она выслушала его, не прерывая. Вслед за этим ее улыбка претерпела незначительные изменения (глаза по-прежнему не желали отвлекаться, даже для мимолетного знакомства с собеседником), и сестра сказала, что, как бы ни хотелось ей помочь ему, инспектор, несомненно, поймет, что невозможно, совершенно невозможно нарушить конфиденциальность записей в истории болезни, даже для инспектора полиции.

Пербрайт заверил ее в своем понимании и преклонении перед ее верностью своему долгу, но вежливо поинтересовался, не согласится ли она хотя бы частично пересмотреть свои взгляды в более широких интересах правосудия. Полиция, к сожалению, получила задание разыскать одного из ее бывших пациентов, который бесследно исчез, и любые сведения о недавних повреждениях и заболеваниях его организма могли бы оказать неоценимую помощь в этом розыске.

— Мне искренне жаль, — ответила сестра Хауэлл, преданно сложив пальцы на переднике.

— В таком случае, возможно, если бы я смог обратиться к мистеру Хартону лично…

Глаза, готовые сразу же подчиниться, если того требовали обстоятельства, были, наконец, в упор наведены на него.

— Мистер Хартон очень занятый человек. Он, вероятно, в операционной. Я в самом деле никак не…

Дверь в конце коридора резко распахнулась. На них двинулась процессия людей в белых халатах. Сестра Хауэлл схватила Пербрайта за рукав и буквально оттащила его к стене.

— Вот и сам мистер Хартон, — взволнованно прошептала она. Пербрайту показалось, от него ждут, что он тут же преклонит колена.

Хирург продвигался вперед медленной свободной походкой. Удерживаясь на одном с ним уровне, быстро переступала короткими толстыми ногами Старшая сестра; в такт этой тяжелой рыси подпрыгивал и опускался ее красный, как сутана, двойной подбородок. Вслед за Хартоном и его спутницей шла молодая сестра со стопкой папок в руках, затуманенными в экстазе глазами солнцепоклонника она смотрела на затылок хирурга. Далее следовали два врача, живущие при больнице. Их белые халаты были расстегнуты, из карманов свисали черные трубки. Замыкали шествие человек семь-восемь студентов, которые вполголоса переговаривались между собой и постоянно посматривали на свои руки. Довольно часто весь парад останавливался и ждал, пока мистер Хартон, наклонив голову, с подчеркнутым вниманием выслушивал комментарии Старшей сестры и вознаграждал ее всплесками медоточивого смеха.

Когда процессия была уже готова исчезнуть за дверями палаты, Пербрайт вежливо, но твердо отвел удерживающую его руку сестры Хауэлл и шагнул вперед. Он виновато улыбнулся Старшей сестре и представился Хартону. Хирург с невозмутимым великодушием отвел его в сторону, в дежурную комнату. Через закрывшуюся за ними стеклянную дверь Пербрайт увидел, что остальные застыли в позах почтительного терпеливого ожидания.

Хартон, которому Пербрайт счел за благоразумие рассказать достаточно подробно о причинах, побудивших его обратиться к нему за сведениями, кивал понимающе и с добродушным видом. Почти такой же высокий, как и сам полицейский, он имел кожу цвета консервированной ветчины с рекламного проспекта. Этот цвет лица, настолько здоровый, что даже вызывал сомнения в своей естественности, еще больше подчеркивался (производя, как считали некоторые, жуткий эффект) уверенными аккуратными волнами преждевременно побелевших волос. У него были яркие, неподвижные глаза человека, который научился излучать обаяние, приводящее в трепет. Безупречные щеки обрамляли неожиданно маленький, пожатый рот — единственную напряженную черту его лица — который честолюбие украсило насечкой, какая бывает на диске для чеканки монет. Когда доктор говорил — голос его звучал очень музыкально, — его нижние зубы были видны больше, чем верхние.

— Мой дорогой инспектор, — он поискал сзади себя руками стол и оперся на него, перенеся часть своего веса на кончики растопыренных пальцев, — вы не должны воспринимать все эти разговоры о медицинском этикете слишком серьезно или буквально. Он выдуман в основном для того, чтобы нашим дорогим старушкам было чем заняться. — Он по-мальчишечьи улыбнулся через дверь Старшей сестре.

— Значит, у вас нет никаких возражений против того, чтобы дать мне эту информацию.

— Абсолютно никаких.

Пербрайт подождал с минуту, но Хартон лишь продолжал смотреть на него все с тем же безмятежным видом.

— Итак, сэр…?

— Итак, инспектор?

— Вы собирались рассказать мне о характере операции, проведенной вами на мистере Тревальяне.

— О нет, это не так.

Пербрайт в недоумении уставился на него.

— Видимо, мы неправильно поняли друг друга, сэр.

— А, может быть, может быть. Я говорил, что я — я лично, вы понимаете, — не возражаю против того, чтобы сообщить вам все интересующие вас сведения. И это чистая правда. Но я же не говорил, что возражений вообще не существует, разве не так?

Инспектор вздохнул. Вот, подумалось ему, тип человека, для которого нет большего наслаждения, чем сбивать с толку продавцов в магазинах несмешными шутками.

— Дело в том, инспектор, — Хартон засунул одну руку глубоко в карман и энергично поворошил там монеты, — что я просто-напросто не свободен следовать своим личным симпатиям и сообщить вам, что же тогда стряслось с нашим общим другом.

— А, вы, стало быть, в курсе, сэр? Хартон улыбкой свел на нет рассчитанную дерзость вопроса.

— Разумеется, я в курсе. Хирурги, знаете ли, время от времени запоминают, что они сделали и почему. На свой особый манер они, возможно, так же методичны в работе, как и полицейские.

— Насколько я вас понимаю, сэр, вы получили распоряжение не выдавать никакой информации относительно пребывания в больнице мистера Тревальяна?

— Должен заметить, что я не стал бы употреблять слово «распоряжения», но в общих чертах именно так и обстоят дела, инспектор. Осмелюсь ли я прошептать старое клише «национальная безопасность»? — Хартон элегантно выпрямился и шагнул к двери. — Между прочим, мы нашли мистера Тревальяна в высшей степени обаятельным джентльменом; я от души надеюсь, что ваше беспокойство по его поводу окажется напрасным.