Королеву играет свита - Успенская Светлана Александровна. Страница 57

— А пусть смотрит! — усмехнулась Зинка и вызывающе дрогнула грудью, как будто танцевала цыганку:

— Эй, красавчик! Гляди, какие птички твоих пальчиков ждут!

Свиря захохотала, жадно посматривая на оголившуюся Зинку, а вертухай наверху лишь смущенно улыбался, любуясь арестанткой, ее странным танцем и блаженным смеющимся лицом.

Если бы о выходке Зинки стало известно надзирателям, провинившуюся ждало бы наказание — холодный карцер и черствый хлеб с водой. Но ей было все равно. Только минутная радость, такая редкая в тюрьме, заботила ее!

После прогулки стало еще тяжелее. В камере сгущалось и росло томительное напряжение, почти физически давившее на узниц. Катя настороженно поглядывала в сторону Фисы, ожидая от нее очередной подлости. Но Фиса вроде бы нашла себе новый объект для посягательств, безответный, забитый. Это была женщина, удавившая своего ребенка.

— Ты взяла мою помаду! — неожиданно вызверилась на нее Фиса и бросилась избивать тихоню. Было ясно, что помаду на самом деле никто не брал, но детоубийцу защищать не стали — это было просто не принято.

Даже сердобольная сестра Мария и та лишь безучастно отвернулась к «решке» и тихо зашевелила губами, сжимая руки в мучительной тоске Фиса била мать-убийцу сладострастно, с полным правом, а та только закрывала лицо руками и не смела плакать. В драку никто не вмешивался. Дежурные несколько раз заглядывали в «волчок», но в камеру не входили.

Потом курухе наконец надоело махать руками по жаре, и она, запыхавшись, опустилась на койку. На лице было написано чувство выполненного долга. В сторону Кати она старалась не смотреть. Это было неспроста.

«Еще раз она меня пальцем тронет — убью!» — подумала Катя с мрачной решимостью.

Легко сказать — убью… А чем защищаться, если в ее распоряжении только ногти и зубы? Правда, недавно она подсмотрела ночью, как Свиря прячет за унитазом ложку с остро заточенной рукояткой. Заточкой в камере пользовались как ножом, чтобы что-нибудь отрезать, ведь ножи были запрещены. Ее так и не нашли во время «шмона».

Еда не шла в горло, было тревожно. Катя чувствовала, что ночью что-то будет, но не знала, что именно. Она каждую секунду ожидала подвоха со стороны Фисы. На время она даже перестала думать о приближавшемся дне суда. Все ее существо занимало обострившееся противоборство с Фисой, которая с первого же взгляда увидела в ней врага. «Почему именно меня? — недоумевала Катя. — Что я ей сделала? За что?» Может, за то, что ее в камере уважали, а Фису ненавидели?

Или за то, что ее мать была известная артистка? «Опять мать, везде мать, во всех моих неприятностях — везде она!» — мрачно подумала Катя, забираясь на шконку.

Она решила всю ночь не спать, ожидая нападения. Еще во время ужина, когда все были заняты поглощением пищи, ей удалось незаметно выудить заточенную ложку из-за унитаза и сунуть ее под матрас. На всякий случай.

А Фиса, демонстративно потягиваясь, громко говорила своей соседке, как ей хочется спать…

После отбоя наступила беспокойная ночь, полная тревожных шорохов и вздохов. Тускло светилась лампочка под потолком. Во сне запаленно стонала Зинка, храпела на нижней шконке немногословная Муха, выводила носом мелодичные рулады Молодайка. Сестра Мария даже во сне тихо шевелила губами, будто молилась.

Внезапно кто-то тихо, по-кошачьи спрыгнул на пол и прошелся по камере.

Катя настороженно сгруппировалась под простыней. Сунула руку под подушку за заточкой и приготовилась к обороне.

Заскрипела соседняя койка, послышался тихий шепот:

— Зин, а Зин… — Низкий голос Свири звучал вкрадчиво и нежно. — Ты что-то все стонешь. Давай, я тебе спинку поглажу…

Зинка протестующе забормотала, но вскоре послушно затихла и размеренно засопела носом. Тихие шорохи, доносившиеся из угла, говорили о том, что ее истомленное воздержанием тело все же уступило ласковым домогательствам «много кратки».

— Ты моя хорошая… Красавица, — шептала Свиря, и ее слова отчетливо разносились в сонной тишине камеры. Смутные белые тени возились неподалеку от Кати, и, если бы не ее брезгливость, сцену соблазнения можно было лицезреть во всех подробностях.

Сквозь смеженные ресницы было видно, как разметавшаяся от жары Зинка томно закрыла глаза, стараясь не глядеть на сладострастно оскаленное лицо Свири. А та уже задрала ей футболку и щербатым отвратительным ртом приникла к высокой груди.

Катя с омерзением отвернулась к стене. Стонущие томительные звуки не давали покоя, будоражили, будили в ней что-то странное, запретное, животное…

Она закрыла глаза и твердо решила спать. Уже засыпая, она услышала сладострастный стон, который звучал как торжественный гимн любви, как песня победы над тюремной разрушительной безнадегой…

Это случилось уже под утро, когда возившиеся всю ночь Зинка и Свиря затихли на шконке, крепко обнявшись. Кате приснился странный, непонятный сон.

Будто она идет по пляжу, горячее солнце обливает ее тело жаром. Но вскоре солнце тускнеет и превращается в лицо Свири. Щербатый рот «многократки» жадно тянется к ней, плотоядно скалятся сизые, мясного цвета губы, сальные волосы падают на лицо. Затем Свиря постепенно отступает в тень, пронзительно хохоча. И вот уже угрожающе щерится Фиса, сжимая в руке холодно блестящий нож.

Этот нож надвигается на Катю, растет в размерах, становится все больше и больше. А Катя не может даже пошевелиться, скованная по рукам и ногам странным оцепенением.

Катя не видела, как по камере, освещенной негаснущей тусклой лампой в проволочном плафоне, скользнула зыбкая тень. Не видела, как тень прокралась к ее шконке и плеснула на матрас и простыни чем-то вонючим, химическим.

Сон дальше мучает и гнетет ее. Разморенное жаркое тело точно облили раскаленной лавой, жгут его, терзают плетью. Катя не может бежать и только покорно корчится на постели, сжигаемая адским пламенем.

— А-а-а! — стонет она, корчась спросонья, и все камера испуганно вздрагивает от ее крика.

Едкий черный дым стелется между коек, неохотно улетучиваясь в «решку».

Спросонья никто ничего не понимает. Почему ранним утром светло как днем? Почему второй ярус весь охвачен золотистым солнечным свечением? Пылает трухлявый матрас, пылают простыни, пылают черные волосы Кати, скручиваясь от жара в задорные колечки.

— А-а-а! — Тишину разрывает протяжный звериный крик.

Катя мечется в огненном кольце простыней, падает с койки, охваченная пламенем.

Кто-то догадывается накинуть на нее одеяло и прижать извивающееся тело к полу.

Темнеет «волчок», лязгает кормушка — это вертухайка пытается разглядеть, что происходит в камере.

Огонь погашен. Мерзко воняет горелым. В дверь влетают дежурные, ставят заключенных лицом к стене.

Сцепив зубы от палящей боли, Катя пытается подняться с пола.

— Сорокина, в чем дело? — кричит надзирательница, как будто она в чем-то виновата.

Адски ноет обожженная шея, клочья опаленных волос летят по камере, тихо кружась в спертом воздухе. Звучит команда: «По одному из камеры, руки за голову!»

Заключенные притихли, они напуганы случившимся. Только Муха насмешливо произносит, словно ничего особенного не произошло, выразительно глядя в сторону Фисы:

— Ну и навоняла ты, Анфиска! Паленой шерстью пахнет, дохнуть нечем.

— Это не я! — кричит Фиса. — Это Артистка курила ночью на шконке, я видела. Она нас всех чуть не спалила!

Только тогда Катя понимает, в чем дело. Превозмогая саднящую боль, она выхватывает из-под матраса свое заветное оружие. Ложка входит в жирный обвисший живот курухи, точно в масло.

Фиса тихонько ойкает и плавно, как в кино, оседает на пол. Вертухайки оттаскивают Катю, отбирают заточку, но поздно… Черные густые капли крови выползают из живота Фисы, как тараканы, и тяжело шлепаются на землю, расплываясь рваными пятнами.

Очертания камеры постепенно истончаются, точно гнилая ткань, и рассветный луч в окне медленно, медленно гаснет…