Над пропастью во лжи - Успенская Светлана Александровна. Страница 22
Сначала перевес был на стороне нападавших. А потом кто-то донес о происходящем в каменный дом – и понеслось… Тонким воем заголосили цыганки, а мужчины, и стар и млад, все, кто был дома, поснимали со стен ружья и пошли защищать своих.
И вот уже цыгане стали теснить поселковых парней…
Когда на место действия прибыла не слишком расторопная милиция, все было уже кончено. Кому-то сломали руку, кого-то пырнули ножом в живот, Серику же выбили передние зубы.
Вскоре место драки опустело. Только в пыли осталось лежать неподвижное тело, над которым причитала по-цыгански женщина в длиннополой юбке, робко выли испуганные дети.
Поражение было позорным. Серика продержали два дня в милиции, а потом выпустили. Казалось, что в поселке все над ним смеются. Злость требовала выхода.
– А все из-за этой твари паскудной, – свирепо процедил сквозь зубы парень и решил наконец выместить свое ожесточение.
Подкрался под окна знакомого барака, стукнул в стекло. При появлении чужака Вильма приветливо вильнула хвостом и доброжелательно тявкнула, интеллигентно намекая, что хозяев нет дома.
– Вот сучка, шляется где-то! – процедил Серик и рассерженно пнул Вильму в отвисший живот. Вильма заскулила и испуганно уползла в конуру. – Небось опять со своим цыганом в канаве валяется! – прошипел он вслух.
Розовый бешеный газ дурманил голову. Серик заметался по двору, не зная, какую еще пакость изобрести, спугнул кур (те удрали от него на огород и спрятались в помидорах, предводительствуемые падишахом-петухом), забежал в сарай. Кролики испуганно метнулись в клетке, чуя беду. Одного из них Серик от злости задушил пальцами, но остальных не тронул – неинтересно. Углядел через щели сарая нечто более любопытное: дурочка, Маринкина подружка, ковыляла по двору и счастливо щурилась на свет в кружевной тени вишенника.
Серик выскользнул прочь из сарая. Одним движением перемахнул через забор, вскарабкался по насыпи.
– Эй, ты! – негромко крикнул он. Оглянулся. – Иди сюда, слышь, чё говорю?
Дурочка недоуменно загудела, но послушно направилась к плетню.
– Не бойся, иди! – ласково позвал Серик, приглашая ее выйти со двора. – Чё-то дам тебе, слышь?
Таня только замычала, завертела головой: «Н-не!»
Серик обернулся, лихорадочно облизал губы, нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Коварная мысль уже вскружила его шальную голову.
– Слышь, чё скажу! – зашептал он, протягивая камешек, который нащупал тут же, под ногами. – Иди, Маринка тебя зовет, слышь? Маринка!
– М-мырина! – обрадованно загудела дурочка и доверчиво заковыляла за ограду.
– Пошли со мной! – сказал ей Серик и на всякий случай оглянулся – не видит ли кто.
Никого не было. Ленивый майский полдень вольготно разлился по степи. Звенели пчелы, опьяненные медовым ароматом, высоко в небе, оставляя инверсионный след, похожий на дорожку елочной ваты, плыл в Самару самолет.
– Пошли! – повторил Серик, беря девушку за руку, и снова лихорадочно облизал обветренные губы…
Возвращаясь из школы, Маринка заметила толпу возле соседнего барака. Народ нестройно гомонил, точно стряслась какая-то беда.
– Что такое, тетя Глаша? – спросила она, протискиваясь вперед. – Случилось что?
– Случилось! – неодобрительно зыркнула на нее из-под белого, нависшего надо лбом платка соседка. – Вот что случилось: дурочку нашу изнасиловали.
Маринка обмерла. Злые взгляды кололи ее со всех сторон, будто она была в чем-то виновата.
– На насыпи ее нашли, всю в кровище, платье порвано, – продолжала соседка. – Надо же, паскуды какие, божьего человека не пожалели, юродивую…
– А кто это сделал?
– Да кто ж тебе скажет? Наверное, прохожий какой, свои ж ее сызмальства знают да любят… Сейчас ее на «скорой» в больницу увезли. И мать с ней, Лидия…
– А дети болтают, видели какого-то громадного косоглазого мужика на путях, не из наших…
– Напридумывают чего! То, верно, цыгане были. За смерть своего мстят. У них похороны завтра. Значит, чтоб и мы не радовались.
Некоторые граждане в толпе уже призывали народ вооружиться и идти на цыганский дом, убивать всех. Насилу смогли их угомонить.
Маринка ушла в свой барак. Села за стол. Потрясение уронила голову на руки.
Таня, милая, добрая Таня, самый светлый человек в ее жизни…
– Уеду! Уеду отсюда! – бессильно шептала она, утирая быстрые горькие слезы.
А к вечеру стало известно, что дурочка жива, она лишь сильно изранена да испугана, но жить будет. И еще – что насильничал ее кто-то из своих же мурмышских парней, видно по пьянке. Говорили даже, будто это был сам Серик Мягконосов, будто он кому-то хвастался давеча по пьяному делу. У него два старших брата сидят по тюрьмам и отец. По нему тоже, видно, тюрьма плачет…
Серик не отпирался, но и не признавался в содеянном, только ухмылялся надменно и зло. Знал прекрасно, что никаких улик против него нет.
– Дотаскалась к расчетке! – резюмировала Верка, узнав про случившееся. Но даже у нее не повернулся язык позлорадствовать соседкиному горю.
В происшедшем Маринка ощущала и свою косвенную вину. Прямо ее никто ни в чем не упрекал, но ощущение вины носилось в воздухе, как электрические разряды перед грозой. Ведь это она брала Таню с собой к «расчетке», брала не для развлечения бедной дурочки, а чтобы иметь свидетеля своих скромных встреч с Жаном. Если бы не она, наверное, ничего бы не было. Никогда бы не встретилась Таня с Сериком, жила бы себе дальше беззаботно, как птичка на цветущей яблоневой ветке…
А Жан… Жан вернулся в Мурмыш после трехдневной отлучки за запчастями и поспел как раз на похороны соплеменника.
Что происходило в тот день в цыганском доме, поселковые не знали. На следующее утро, когда весь поселок еще мирно дремал, забыв во сне об ужасах происходящего, раскрылись высокие железные ворота каменного дома, показались за ними темные фигуры.
Седой цыган с пышными усами вывел на дорогу телегу, груженную чемоданами и тюками. На них сверху мирно спали черноголовые дети Жана. На краю телеги сидела его горбоносая, к восемнадцати годам состарившаяся жена с большим животом. Сам Жан, понурив голову, увязывал последнюю поклажу.