Мать моя — колдунья или шлюха - Успенская Татьяна. Страница 37

— Но если бы не я, ты не родился бы, — сказал мужчина.

— Я думаю, я должен был родиться.

— О, узнаю речи Амалии. Всё вопреки здравому смыслу. Как бы ты родился, если бы не мои клетки? И тебя она заразила своим астралом?

Пашка не спросил, что такое астрал, хотя наверняка этого слова не знает, он сидел, повесив голову на грудь, и весь его вид выражал самую последнюю стадию уныния.

— Пожалуйста, уйдите, — снова сказал я, испугавшись. Пашкиного состояния. Конечно, не только с моим отцом произошла сейчас встреча, и с его. Это он своему отцу кричал свои злые обиды.

— Хорошо, я уйду, — соглашается отец неожиданно. — Я приду, когда ты будешь один. Вот тебе моя карточка, мой телефон, мой факс, моя электронная почта. Если ты решишь поехать со мной в Париж, звони в любой момент дня и ночи. Видишь, это телефон — рабочий, а это, — домашний. Я буду ждать. Надеюсь, следующая наша встреча получится другой.

Не успела захлопнуться за ним дверь, как Пашка заревел. Злость перекосила его лицо.

— Отцы называется, сволочи, придурки, ненавижу, проходимцы… — Слёзы падали такие же тяжёлые и крупные, как и слова, и наверняка причиняли острую боль его лицу.

Павел слетел с моего плеча, где он неподвижно просидел во всё время присутствия мужчины, уселся на голову Пашки, раскинул крылья и стал легко хлопать ими по его голове.

Пашка засмеялся. Слёзы так же быстро пропали, как и хлынули, остались лишь мокрые следы на щеках.

— Ты что хочешь сказать? Ты хочешь, чтобы я всех их послал на три буквы? Я готов. Посылаю. Ну не буду, хватит, у меня уши замёрзли.

…Когда Пашка ушёл домой, я прочитал на карточке — «Мурицкий Владислав Игоревич» и облегчённо вздохнул: моя фамилия не такая, я ношу мамину — Северина. Значит, я только её сын.

Снова Саша неумелыми пальцами пришивает кружевной воротник к платью; выворачиваясь из-под слов матери, идет прочь из дома; подмывает мать и поит с ложечки.

Я — хамелеон. Это я поменял пол, я заступил на чужую тропу, я впал в чужую жизнь. И я… бросил мать — не иду больше за ней.

Я попробую. Я должен выбраться из Саши обратно к себе.

Помоги, Павел, — прошу я, — верни меня к матери. Моё назначение — быть с ней.

Я не смотрю на Павла, я знаю, он слышит. И затаился. Он ждёт, что я сам сумею освободиться от Саши.

В глаза — клетка чистая, вычищенная вчера тётей Шурой, мой ранец с выполненными заданиями, в глаза — велосипед, который мне когда-то подарил Павел, с бледно-голубыми ободами и чёрным сиденьем, сквозь пыльные стёкла — серое здание и сегодняшний зимний день. Нетрудно не замечать серого здания, когда на плече — Павел. Нетрудно сделать уроки, не тратя себя. Но как вытряхнуть из себя Сашу и тех, кого он любил: отца, Чудака, Сонюшку?

Павел слетает с моего плеча, спешит к кровати, садится на мишку, лежащего в её углу. Иду следом и, несмотря на ранний час, сейчас всего только шесть вечера, ложусь.

Как мама, — неожиданно понимаю я. — Я ложусь, неосознанно копируя её позу. И руки складываю на груди, выставив соединённые пальцы вверх. Закрываю глаза.

Чудак сидит возле меня, когда я прихожу в себя после операции. Улыбается. Не Чудак. Не сидит. Мама — на своей кровати, улыбается. Её глаза открыты. И я открываю глаза.

Белый потолок. Тёмные, едва заметные потёки.

Нет же, не потёки, не потолок, свет заливает глаза, заставляет щуриться. В свете — дорога, и по ней идёт мать. Как же спокойно становится мне, когда босыми ногами я ступаю в пыль и иду следом за матерью!

Быстрее, — прошу я Свет, — дай мне наконец догнать её.

Но Свет мягко поднимает её и несёт вверх, от меня.

Ничего не понимаю, вот же мать осталась на нашей дороге, и она же возносится вверх. Хочу обернуться к Павлу — чувствую, он за моей спиной, но он уже надо мной и тоже возносится вверх… И вот они летят, едва касаясь друг друга.

Не понимаю, ведь мать продолжает жить свою жизнь на земле, Павел — нет.

Я хочу к ним! Взять их за руки.

Ну же, помоги подняться — молю неизвестно кого.

Но что-то держит меня на дороге, я продолжаю тащиться за пустым телом моей матери.

«Смел или не смел Саша менять свой пол?» формулируется по-другому: кому он причинил зло тем, что поменял пол? Никому. Он никого не убил. Он захотел прожить жизнь, соответствующую его внутренним особенностям.

Я смотрю вверх, на удаляющихся от меня Павла и мать. К ним! Только Там я смогу ответить на свои вопросы. Я сосредотачиваюсь… Закрываю глаза и вижу Свет. В этот миг совершаю рывок из себя, из Саши. Тут же вижу Сашу сверху, и его мать, и Чудака… стремительно они становятся меньше, меньше.

Слышу голос, странный, не похожий ни на один знакомый, на не известном мне языке, но я понимаю, о чём меня спрашивают:

— Кому сделал добро? Меня спрашивают или Сашу?

Я наедине с Ним. Кто Он, я не знаю. Он или Она, я не знаю. Он (Она) — Свет. И у Света есть очертания, только я не могу охватить их своим взглядом.

— Никому не сделал я добра, — говорю я — Саша.

— Успей сделать и обретёшь покой.

— Я не Саша, — говорю я.

— Ты — Саша. И ты — твоя мать. И ты — Павел. И ты — тот, из кого будешь плакать. Не бойся плакать. Не бойся боли за другого. Она поможет тебе. Она очистит тебя. У каждого свой путь. У тебя такой — думать о других, помогать им.

— Я увижу Тебя ещё?

— Ты всегда видишь меня. Я всегда с тобой.

Снова дорога. Снова — пыль, в которой тонут ноги. Не пыль — Свет. Мать — впереди. Дальше и дальше от меня.

Но я же вижу её! Но я же иду за ней! Она тоже видела Свет? Она говорила со Светом? Тогда же, когда я? А как Свет может говорить и со мной, и с матерью, и с Павлом одновременно? И, наверное, есть ещё миллионы других, с которыми Он говорит. Одновременно? Сколько его, этого Света?

Чуть оборачиваюсь. Сзади — Павел. И мне наконец легко. Я не держу их с матерью за руки, но я — с ними. Только бы нам, всем троим, не расстаться.

Я вижу потёки на потолке. Я вернулся домой.

У меня на груди между подбородком и пальцами, вытянутыми кверху, — птица Павел.

И не надо больше мучиться. Не надо бояться быть Сашей, Свет сказал мне, что Саша — это тоже я. И я могу остаться с матерью и Павлом.

Вопросы, заданные мне Светом, не надо повторять, они — это я.

Звенит звонок.

Телефон? Дверь? Продолжаю лежать. Но прежде срока, отпущенного для второго звонка, Павел летит к двери.

Иду следом, открываю.

— Одевайся, мы едем.

Я не спрашиваю куда. Мне всё равно. Я хочу ехать с Сашей. Но я не хочу оставлять дома одного Павла, и Саша понимает.

— Если не боишься, что он улетит или что его украдут, бери свою птицу с собой.

Мне приходится задирать голову, чтобы видеть его лицо.

— Я принёс тебе подарок. — Он ставит передо мной огромную коробку. И снова не ждёт моего вопроса «что это?». — Здесь крылья. Мы с одним парнем несколько лет работали над ними. Он опробовал нашу модель. Эта, по моей просьбе, сделана им специально для тебя. Мне кажется, ты, как и я, хочешь лететь. Сам соберёшь их, приладишь к ним двигатель и сможешь лететь. — Саша легко подхватывает коробку и несёт её в мою комнату.

Лететь? Так, как я летел к Свету? Поднимусь и увижу Свет?

Странно, Павел восседает на коробке, а не на Сашином плече. Не может ему не нравиться Саша! Неужели ревнует? Мысль — дикая, этого не может быть. Павел не хочет, чтобы мать была всегда одна.

— Человек сам способен двигаться в пространстве, земном, водном и воздушном, ему нужно лишь немного помочь, подстраховать электроникой и учесть особенности пространства: найти что-то, что заменит ласты и жабры в воде, крылья — в воздухе. Не вздумай пробовать лететь без меня. Твоё дело — собрать. Инструмент в коробке. Инструкции, схемы — в коробке. Ну, двигай, а то уже больше семи. Опоздаем, нам ещё надо заехать за матерью. У нас очень мало времени.