Слово о словах - Успенский Лев Васильевич. Страница 45

ПИР У ЦАРЯ ИВАНА IV

Есть у писателя и поэта А. К. Толстого роман из времен царя Ивана IV – «Князь Серебряный». Среди прочих сцен имеется там одна, которая разыгрывается во время пира в царской трапезной. Важные гости сидят за столами, а стольники и гридничьи отроки разносят им ви?на и сне?ди и, кланяясь в пояс, вежливо говорят каждому:

Или:

Словом, что-то в этом роде.

Любопытно узнать, каково значение незнакомых нам выражений: «Никита-ста» и «Василий-су»?

В те далекие времена приставки «су» и «ста» на самом деле придавали обращению вежливость и почтительность. Людей уважаемых, властных полагалось бы, собственно, «чествовать», добавляя к имени каждого либо словечко «старый», либо «сударь» (то есть «государь»). Такой обычай существовал в древности.

Но именно потому, что подобные обращения повторяли изо дня в день, постоянно, не заботясь о смысле, а только стараясь, чтобы приветствие было вежливым по форме, окончания почтительных слов, на которые не падает ударение, мало-помалу стали произноситься всё менее и менее ясно, сделались невнятными и, наконец, совсем отпали. Так засыхает и отламывается кончик ветки, к которому почему-либо перестал притекать животворящий сок.

Удивляться этому нет причин. В нашем современном языке мы имеем множество близких примеров.

Скажите, что чаще приходится вам слышать:

«Анна-Ванна» или «Анна Ивановна»?

«Благодарю вас» или «блдарюсс»?

Мы сами доныне все еще, как царедворцы времен царя Ивана, говорим своим собеседникам: «Скушайте, пожалуйста!» А ведь это значит не что иное, как «Скушай, пожалуй, старый» (то есть: «пожалуй, награди меня такой милостью твоей»).

Сорок-пятьдесят лет назад можно было повсеместно услышать своеобразное обращение: «милсдарь».

«Пслушть, милсдарь!» – заносчиво цедил сквозь зубы какой-нибудь важный чиновник 1910 года, обращаясь к лицу незнакомому и не слишком, по всей видимости, значительному.

«Генерал медленно повернул ко мне свое лицо… и выговорил:

– Вы… тово?.. Вы осмеливаетесь, мальчишка, молокосос? Осмеливаетесь шутить… милостисдарь?» – Так в 1883 году передает разговор между начальником и подчиненным А. П. Чехов.

Еще примерно за пятьдесят лет до этого И. С. Тургенев записал то же обращение в несколько более полной его форме:

«Я, наконец, вынужденным нахожусь, милостивый сдарь мой, вам поставить на вид!» – говорил генерал Хвалынский, – обращаясь к лицам низшим, которых… презирает.

То, что в дни Тургенева звучало как «милостивый сдарь», то, что ко времени Чехова превратилось в «милостисдарь», то еще ранее существовало как полное обращение: «милостивый государь». Это наглядно показывает, как слово за долгую жизнь может потерять значительную часть составляющих его звуков.

ТАЙНА СЛОВОЕРСОВА РАСКРЫТА

После такого путешествия во времени тайна штабс-капитана Снегирева может быть легко раскрыта. Ключ к ней лежит в истории нашего языка.

«Словоер» – последний остаток от того вежливого титула «сударь», которым в далекие времена сопровождалось каждое обращение младшего по чину и сану к старшему, более важному человеку. Это таинственное «с» – все, что язык сохранил от длинного слова «государь». «Государь» превратился в «сударь», «сударь» – в «су», «су» – в «с». Люди настолько забыли его происхождение, что к этой букве «с» (когда речь шла о письме) стали добавлять совершенно нелепый на этом месте «ъ» – «ер», которому полагалось, по тем понятиям, стоять на концах слов. А так как буква «с» в старославянской азбуке носила наименование «слово» (как «а» – «аз», «б» – «буки» и т. д.), то сочетание из нее и «ера» и получило в народе имя «словоер». «Словоерс» буквально значит: «с да ер будет с». Ведь так тогда и вообще «читали по складам»: «аз-буки – аб; зело-аз – за; слово-ер – с…» Только и всего!

Вы спросите еще: почему же Николай Снегирев считал это «присловье» признаком унижения? Почему, напротив, соседи Онегина возводили его в признак «хорошего воспитания», а сам Онегин возражал против него?

Все очень понятно.

«Словоерсы» полагалось употреблять, как уже мы указали, только в обращении «младшего» к «старшему». У великих писателей наших говорят «со словоерсами» только «люди маленькие», робкие, «тихие» или иногда еще люди, вышедшие из низов, вроде адмирала Нахимова. И капитан Тушин в «Войне и мире», и Максим Максимыч Лермонтова, и робкий Недопюскин Тургенева – все это люди «смирные», «в малых чинах», скромные по характеру, а иногда и вовсе забитые.

Нельзя себе представить, чтобы со «словоерсами» заговорил Андрей Болконский, мрачный Печорин или даже неистовый тургеневский Чертопханов, покровитель Недопюскина. Это было бы «ниже их достоинства».

Было это ниже достоинства и совсем еще молодого человека – Онегина. Старики же помещики требовали от него почтительности и уважения. Вот почему их так раздражали его гордые «да» и «нет».

Так наш интерес к маленькой, совсем крошечной частице, участнице нашей речи, заставил нас развернуть целую широкую картину человеческих отношений за несколько веков.

Удивляться этому не приходится: нельзя изучать историю языка в отрыве от истории того общества и народа, которым он принадлежит. Что? поняли бы мы в судьбе леса, если бы захотели составить представление о нем, забыв о почве, на которой он вырос? Так же обстоит дело и с языком.

Чуть раньше я задал вам «риторический вопрос»: «Наблюдаются ли в языке пропажи?» Теперь вы сами видели: наблюдаются! И порой можно выяснить, как они происходят. Например, так, как только что было показано на истории словоерсов.

Глава 5. СЛОВО И ЕГО ЖИЗНЬ

СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА…

Когда мы говорим «язык», мы думаем: «слова». Это естественно: язык состоит из слов, тут спорить не о чем.

Но мало кто представляет себе по-настоящему, каково оно, самое простое и обычное человеческое слово, каким неописуемо тонким и сложным творением человека оно является, какой своеобразной (и во многом еще загадочной) жизнью живет, какую неизмеримо огромную роль играет в судьбах своего творца – человека.

Если в мире есть вещи, достойные названия «чуда», то слово, бесспорно, первая и самая чудесная из них.

Услышав, что оно устроено сложнее и хитроумнее, чем наиболее усовершенствованный механизм, что оно «ведет себя» иной раз причудливее и непонятнее любого живого существа, вы, пожалуй, сочтете это поэтическим преувеличением. А на деле все сказанное во много раз бледнее действительности. Чтобы убедиться в этом, начнем с самого простого и вместе с тем, может быть, самого сложного – с «многозначности» слова. Сто?ит коснуться ее, и сразу открывается целый мир тайн и загадок, намечаются соображения и выводы, ведущие в неоглядные дали науки о языке.

Вот перед нами обыкновенное русское слово «вода». Это очень древнее слово. В нашем языке и то оно имеет не менее чем полуторатысячелетнюю историю. А ведь до ее начала оно жило еще в общеславянском языке-основе. Но что в нем особенного и удивительного?

Слово «вода» – это четыре звука, сочетающиеся друг с другом. Математика учит: из четырех элементов можно образовать двадцать четыре различные комбинации: двоа, авод, одав, даво и т. п. Одна из таких комбинаций стала словом. Почему только одна, почему именно эта – вода, люди пока что еще не знают. Мы не можем точно сказать, возникло ли такое соединение звуков и значения по случайным причинам или же выбор его предопределили неясные нам, но существенные законы. Мы видим, однако, что выбор произошел, да притом очень удачный: родившееся слово живет вторую тысячу лет, не меняя ни в чем существенном ни своей звуковой оболочки, ни значения. Это само по себе бесконечно интересно. Это делает слово заманчивым предметом догадок и изучения. Но сейчас меня интересует другое – не то, как и почему связались его звуки с его же значением, а что представляет собой само это значение? Что, собственно, узнаем мы, что понимаем, когда в наших ушах отзывается произнесенное другим человеком слово «вода»?