Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Устинов Сергей Львович. Страница 31

— Это не самоубийство, святой отец. Его убили.

Все вокруг мгновенно умолкли, я почувствовал на себе множество глаз разом. Сверкнув в полумраке, круглые окуляры тоже уставились на меня.

— Вы кто такой? Откуда знаете?

Я вздохнул. Сказавши "а", надо говорить «бэ». Готовясь к тому, что из тебя вытащат весь алфавит. Вместе с жилами.

— Можете мне поверить. Я расследую это дело.

— Вот как? — святой отец растерянно оглянулся по сторонам, словно в поисках поддержки, и стало особенно хорошо видно, как он молод, совсем еще мальчишка. Не знаю, о каком руководстве над собой он говорил — в определенном смысле его начальства на стенах и даже в росписях по потолку было предостаточно. Оно-то, видимо, и дало ему свое благословение.

— Хорошо, — согласился он, но добавил с достоинством: — Надеюсь, вы не взяли на себя грех солгать в храме.

Мне тоже хотелось на это надеяться.

Началась лития, и я все простил этому юному церковному бюрократу. Едва он запел «Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый», думаю, не у одного меня перевернулось сердце. У батюшки оказался потрясающий, почти оперный баритон, служил он истово и одновременно артистично, совершенно чудесным образом при этом преображаясь.

В не слишком густой толпе, окружившей лавки с двумя гробами, я оказался поблизости от Пирумова. И когда священник поразительно ясным и высоким, берущим за душу голосом затянул «покой души усопших ра-аб твоих в месте све-етле, в месте зла-ачне, в месте поко-о-ойне...», с некоторым удивлением отметил, что на глазах адвоката заблестели слезы. Впрочем, утирая их украдкой кончиком платка, Лев Сергеевич перехватил, видимо, мой взгляд, усмехнулся краем губ и пробормотал:

— Стар стал, сантименты замучали... Мне ведь тоже скоро пора... туда... в место покойне... — И уже суше, по-деловому, поинтересовался: — Про Малея-то слыхали?

Я кивнул. Рассказывать о том, что не только слыхал, но и видал, не хотелось.

— Вон его сестрица Марго, — показал Пирумов глазами на стоящую неподалеку высокую дородную даму в крошечном и от этого при данных обстоятельствах неуместно кокетливом черном шифоновом платочке поверх затейливо уложенных крашеных в цвет спелой ржи волос. И вздохнул: — Если бы Нюма был религиозен, завтра пришлось бы идти в синагогу.

— А кто это с ней рядом, муж? — спросил я тихонько.

Пирумов кивнул. В Бобсе я не то, чтобы узнал, а скорее угадал того мужчину, в процессе слежки за которым черт занес меня тогда на мокрую загаженную крышу. Сейчас, правда, мне была видна главным образом его грузная фигура с агрессивно рвущимся из-под пиджачной пуговицы брюшком. Больше в церковном полумраке, усиленном клубами ладана, рассмотреть было затруднительно.

Но я решил, что глупо не ухватиться за представившуюся возможность использовать Льва Сергеевича в качестве гида для хотя бы абрисного знакомства с потенциальными наследниками арефьевских богатств. Собственно, интересовали меня двое: шоумен Эльпин и банкир Забусов. Первый присутствовал на панихиде не только с супругой, но и с сыночком. Сам глава семьи являл собой низенького, но кряжистого ширококостного мужчину с короткой бородкой, рядом с которым худенькая жена казалась девочкой-подростком. Поблизости переминался с ноги на ногу его недоросль, ростом явно пошедший в папашу, но при этом субтильного сложения.

Вторая пара также оказалась достаточно приметной: оба были долговязые, заметно возвышались над толпой, так что я не сомневался, что в дальнейшем сумею их идентифицировать, особенно самого господина Забусова, обширная плешь которого явственно поблескивала в пламени поминальных свечек. Ничьих лиц, разумеется, я разглядеть не смог, но надеялся сделать это уже на кладбище, при дневном свете.

Однако сперва у меня здесь имелось еще одно совсем личного свойства дело, которое я рассчитывал успеть сделать. Тенор батюшки уже выводил заключительное «во блаженном успении, вечный покой», клир грянул «вечную память», и я стал потихоньку пробираться к выходу. Мне нужно было навестить похороненного здесь же деда.

Когда я вышел на ступени церкви, едва-едва перевалившее зенит полуденное светило прицельно лупило в темечко, одновременно брызжа в глаза осколками множества маленьких солнц, которые дробились и сверкали на полированных крышах припаркованных у входа на кладбище автомобилей.

Подъезжая сюда, я торопился, но теперь мог без помех рассмотреть интересующие меня объекты и убедиться, что разведка доложила точно: здесь наличествовали и красавец шестисотый «мерседес» цвета морской волны, и черная, как антрацит, мощная приземистая семьсот пятидесятая BMW, и пара тяжелых «джипов» — один тоже из семейства «мерседесов», темно-шоколадный, похожий на катафалк, другой белый лакированный франт «гранд-черокки». Чуть поодаль, словно демонстрируя свою особую родовитость и аристократизм, замер серой стальной тенью угловатый «роллс-ройс». Во всех машинах окна были затемненные, но в данный момент, по причине, надо полагать, погоды многие из них частично приспустились, предоставив внимательному наблюдателю возможность заметить в глубине салонов не только водителей, но и других не слишком выпячивающих свое присутствие пассажиров. Как правило, крепких широкоплечих молодых людей, всегда чем-то похожих друг на друга — выражением глаз, что ли? Оставалось только очередной раз тяжко вздохнуть по поводу моих более чем туманных перспектив, касающихся возможности проникнуть в тайны столь хорошо охраняемых членов общества.

У деда я особенно не задержался. Визит был внеплановым, поэтому, стряхнув для порядка ладонью прошлогодние листья с цоколя и пристроив к подножию памятника четыре купленные у цветочницы перед входом гвоздики, я просто присел на лавочку, откинулся назад и бездумно запрокинул голову. Сквозь толщу густой спутанной кроны кряжистых лип и столетних дубов крошечными осколками разбитого зеркала пробивалась небесная синь, легкий ветерок, как засыпающий ребенок, еле-еле бормотал что-то, увязнув в листве. Городские звуки сюда почти не долетали, кругом были тишина и покой. Для мертвых вечный, для живых хотя бы временный.

Место светле, место покойне.

Неожиданно явилась мысль, что ведь, случись чего, хоронить меня будут именно здесь, больше негде. Вот прямо тут, в двух шагах от скамеечки, на которой я сейчас сижу. Но глубже осмыслить и прочувствовать это философическое открытие я не сумел. Потому что сквозь заросли бузины и орешника, не слишком плотной стеной отделяющие мою скамеечку от остального мира, увидел, как траурная процессия, пройдя кладбищенские ворота, двигается в противоположную от меня сторону.

Поднявшись, я самонадеянно прикинул, что, чем возвращаться ко входу и потом догонять, лучше попытаться спрямить дорогу через кладбище. И, разумеется, заблудился. Это место последнего успокоения в течение двух последних столетий застраивалось, видимо, не по плану, а как Бог клал на душу, и дорожки здесь крутились и вертелись в разные стороны под самыми неожиданными углами, то и дело заканчиваясь тупиками, так что минут через пять я в полной мере начал ощущать себя запущенной в лабиринт лабораторной крысой.

Впрочем, когда меня уже начало охватывать отчаяние, и всерьез подумывалось, не ломануть ли напрямик через ограды и заросли кустарника, я вышел наконец на нужную дорожку и оказался у цели, правда, в последний момент.

Погребальная процедура близилась к завершению. На крышки гробов с глухим стуком летели символические комья земли, и наступал тот тягостный этап, когда все слова сказаны, последние долги отданы, а за дело берутся красномордые могильщики. Всем прочим делать больше нечего, но и уходить пока не положено. Остается молча стоять, наблюдая за спорой работой отполированных частым употреблением лопат.

Я тоже, как и все, стоял молча, наблюдая, однако, не только и даже не столько за тем, как растут холмики рыжей глины на могилах двух моих друзей. Возможно, это говорит о моей душевной тупости, но мысли мои были устремлены уже на совсем другие объекты. Стоя во втором ряду за спинами прощающихся, я исподволь всматривался в тех, кто мог оказаться убийцей.