Мировая холодная война - Уткин Анатолий Иванович. Страница 70

Липман ответил письмом из Сан-Франциско 10 мая 1945 г. выражающим «беспокойство по поводу ведения американской внешней политики… Хотя спор очевидно ведется между Советами и нами, эта линия не лежит в природе вещей, но является результатом неопытности и эмоциональной нестабильности нашей делегации… Такого не должно бы случиться. Такого не случилось бы, если бы президент Рузвельт был бы жив. Происходящее приведет к несчастьям не только по таким проблемам как польский вопрос, но захватит и Ближний Восток, если мы не восстановим наше чувство национального интереса в фундаментальном вопросе».

Миссия Гопкинса

В середине мая 1945 г. беспокойство по поводу отношений с Россией охватило и президента Трумэна. Он говорит Моргентау, что является новичком во внешней политике. Через несколько дней добавляет: «Вы не знаете как тяжело это дело для меня». Рассказав Дэвису о «нокауте» Молотова, президент спрашивает: «Прав ли я?» Неожиданная остановка поставок по ленд-лизу была ошибкой, — признает Трумэн. Он пытается снять стресс ежедневным плаванием, делает гимнастику. И все же все отмечают его усталость. Ночами он для релаксации играет в покер. Иногда ложится в постель в восемь утра.

Черчилль служит особым фактором. 6 мая 1945 г. — еще до победы — Черчилл предлагает американским и британским армиям «держатся твердо» не за позиции, согласованные в Ялте, а за фактические. Неважно, что подумают русские. Трумэн еще не готов к такой демонстрации жесткой враждебности, к тому же и у русских есть свои козыри; так он и отвечает Черчиллю 9 мая. 11 мая Черчилль присылает еще две телеграммы: «В ходе продвижения русских к Эльбе случилось ужасное. Русские теперь доминируют в Польше, Восточной Германии, в балтийских провинциях, Чехословакии, Югославии, Венгрии, Румынии, Болгарии, в значительной части Австрии, что представляет собой „беспрецедентное событие в истории Европы“. „Необходимо не уходить с наших передовых позиций, пока дело не решится к нашему удовлетворению“. 12 мая Черчилль пишет: „Я глубоко обеспокоен европейской ситуацией. Половина америанцев уходит на Тихий океан, канадцы безусловно уйдут как и значительная часть англичан. Французы слабы. А что будут делать в это время русские?“

Непродуманное прекращение поставок по ленд-лизу увеличило его подозрения в отношении Кроули и Грю. Мысль о том, не манипулирует ли им Черчилль, тоже посетила президента. 21 мая 1945 г. он пишет: «С Черчиллем у меня не меньше проблем, чем со Сталиным. Каждый из них стремится использовать меня как пешку, стремится заполучить меня для вытаскивания каштанов из огня». Новое воздействие начинает на него оказывать бывший посол в СССР Джозеф Дэвис, партнер по ночному покеру и известный противник «рижской школы». Президент рассказывает эпизод с Молотовым: «Я нанес ему прямой удар. Был ли я прав?» Дэвис вспоминает, в каком смятении был Трумэн 13 мая, когда они проговорили с президентом почти полдня. Семья переезжала в Белый дом. Президент сидел в пустом кабинете на втором этаже и мучился русским вопросом. Он все еще убежден, что Тито не стал бы сражаться из-за Триеста, если бы не имел поддержки русских. К удивлению Дэвиса президент Трумэн считал, что Сталин «уже потерял контроль, и генералы владеют ситуацией».

Пытаясь спасти положение, Дэвис, самый яростный противник «рижской школы», давал свою оценку военной дипломатии. С его точки зрения, чиновники госдепартамента просто воспитаны в ненависти к русским. Трумэн согласился и обещал перемены. Дэвис рассказал о своей личной переписке с Молотовым, в которой советский министр жаловался на ухудшение взаимоотношений. Молотов писал: «Я думаю, что личный контакт руководителей наших правительств мог бы сыграть в этом деле исключительно положительную роль». Трумэн согласился с наличием враждебности, но сказал, что в будущем последуют перемены. Трумэн проявил интерес к встрече на высшем уровне, но в текущий момент обсуждение бюджета не позволяет этого — до июля. Неделей позже Трумэн сказал, что у него есть еще одна причина для затягивания времени «саммита» — это была атомная бомба, о которой Трумэн рассказал Дэвису в деталях.

В сложившейся обстановке даже Гарриман беспокоился о том, что предстоит жесткое выяснение отношений. Они летели из Сан-Франциско вместе с Чарльзом Боленом и совместно решили, что, будь президент Рузвельт жив, он в создавшейся обстановке послал бы в Москву Гарри Гопкинса, известного добрых американо-советских отношений. В Вашингтоне крайне болезненно выглядящий Гопкинс согласился с идеей поездки в Москву. А Трумэн, как бы подготовленный своими беседами с Дэвисом, одобрил эту инициативу. (Впрочем, на данном этапе не Дэвис, а Гарриман был наибольшим авторитетом для Трумэна в американо-советских отношениях).

Трумэн приказал Гопкинсу сказать Сталину, что Соединенные Штаты будут соблюдать ялтинские соглашения и от Советского правительства ожидается то же. Трумэн записал: «Я сказал Гарри, что он может использовать, все, что считает необходимым — от дипломатического языка до бейсбольной биты, если это понадобится в общении с мистером Сталиным».

Визиту Гопкинса препятствовали люди типа Джозефа Грю, которые видели в визите угрозу их недавно обретенной гегемонии в определении американской внешней политики. Но Трумэн уже отошел от профессиональных дипломатов, возвращаясь к тактике Франклина Рузвельта, пытаясь решить проблему через доверенное лицо. Своим помощникам Трумэн 5 июня 1945 г. сказал: «Когда имеешь дело с дипломатами в полосатых брюках, следует быть осторожным».

Гопкинс был единственным американцем, с которым Сталин — по его же выражению — «хотел поговорить по душам». Если у «холодной войны» был спаситель, то им в возникшей ситуации мог быть только Гарри Гопкинс, который всегда (как Глава протокольного комитета) стремился дать в годы войны страждущей России «больше и быстрее». И данный двухнедельный визит важен как своего рода «последняя рузвельтовская попытка» спасти положение.

В первой же беседе Гопкинс выразил свою обеспокоенность поворотом американского общественного мнения, тем, что «вся структура мирового сотрудничества и взаимоотношений, созданная Рузвельтом и Сталиным с таким трудом, находится под угрозой развала». Сталин в ответ сказал, что не будет прятаться за советское общественное мнение, а лучше расскажет о тревоге, которую испытывают в «советских правительственных кругах» относительно последних шагов Соединенных Штатов. «Американская позиция в отношении Советского Союза значительно охладела с того времени когда стало ясно что Германия потерпела поражение. Американцы теперь словно говорили, что русские больше не нужны». Такая перемена несомненно подействовала на русских, находившихся на вершине своей военной победы. Сталин сказал Гопкинсу, что Советский Союз — не Албания.

Сталин поднял вопрос об американском экономическом давлении. Если окончание ленд-лиза «было замышлено как средство давления на русских с тем, чтобы ослабить их, то это было фундаментальной ошибкой». Если бы к русским «подошли откровенно и дружески, многое можно было бы сделать…Репрессии же в любой форме будут иметь обратный эффект».

Желая сохранить основы дружественности, Сталин еще раз пообещал вступление СССР в войну на Дальнем Востоке к 8 августа 1945 г. — если ялтинские соглашения будут сохраняться. Сталин высказался за четырехстороннюю опеку над Кореей, он поддержал идею стабильного Китая, объединенного Чан Кайши, указал на ограниченность интересов СССР в этом регионе, на скептицизм в отношении коммунистического движения в Китае.

В портфеле у Гопкинса лежали экстренные телеграммы из Вашингтона: на конференции в Сан-Франциско образовался тупик из-за предполагаемой процедуры голосования в Совете Безопасности ООН. Советская делегация требовала права вето на ведение дискуссий (равно как и на предлагаемые СБ действия). Гопкинс обрисовал американскую позицию: свободные дискуссии, вето на действия. После короткого обсуждения этой проблемы с Молотовым Сталин принял американскую точку зрения.