Забытая трагедия. Россия в первой мировой войне - Уткин Анатолий Иванович. Страница 91

Когда правительства Антанты отказались признать советское правительство, Троцкий вначале постарался оказать давление на англичан и французов. Он попросту угрожал: если союзники не прислушаются, Россия заключит сепаратный мир с немцами. 21 ноября посол Палеолог получил ноту, информирующую его, что правительство Ленина объявило перемирие на всех фронтах и намерено — в случае отсутствия поддержки — вступить в контакт с немцами. 27 ноября Бьюкенен сообщал в Лондон: «Каждый день, в течение которого мы удерживаем Россию в войне вопреки ее воле, ожесточает ее народ против нас». Не получив ответа от союзников, Троцкий напрямую телеграфировал германскому военному командованию предложение заключить перемирие для последующего «заключения демократического мира без аннексий и контрибуций». В Петрограде опубликовали тайные договоры между Россией и союзными странами, заключенные между 1914 и 1917 гг. «Правительство рабочих и крестьян отказывается от секретной дипломатии с ее интригами, секретными шифрами и ложью».

25 ноября в Будапеште состоялась стотысячная манифестация за принятие большевистских предложений. Да и в западных странах не было единомыслия. Газета «Дейли телеграф» опубликовала письмо бывшего министра иностранных дел лорда Лэнсдауна: «Мы не собираемся проигрывать эту войну, но ее продолжение будет означать превращение современной цивилизации в руины». Если начать переговоры немедленно, можно добиться «продолжительного и почетного мира». Лэнсдауна ждал едва ли не общественный остракизм, но дочери он сообщил, что письма с фронта поддерживают его.

Реакция Запада

Италия терпела поражение за поражением: ее войска отошли почти до Венеции, и англо-французам пришлось послать на итальянский фронт восемь дивизий. Напряжение войны привело к власти во Франции 76-летнего Жоржа Клемансо, ставшего фактическим диктатором страны. На союзнической конференции 17 ноября англичане коснулись вопроса переговоров о перемирии, но Клемансо ответил без экивоков: «Итак, вы хотите, чтобы я поблагодарил людей, которые украли мой кошелек?» {509}.

Заметим, что в своем «Декрете о мире» Ленин даже не упоминает о Соединенных Штатах, обращаясь только к Англии, Франции и Германии, к «трем сильнейшим государствам, принимающим участие в текущей войне». Вожди большевистской революции имели западноевропейский опыт. Ленин никогда не был в Америке. Видимо, он представлял ее реалии неким продолжением английской действительности, с которой он был знаком по лондонской эмиграции. Из вождей русской революции только Л. Троцкий имел американский опыт. Живя на 162-й улице Манхеттена («рабочий район Нью-Йорка», по его словам), он был полностью вовлечен в то, что назвал своей профессией — «деятельность революционного социалиста».

Вначале приход к власти коалиции большевиков и левых эсеров не вызвал особых эмоций в западных столицах. Отклик на военный переворот был значительно слабее, чем на мартовскую революцию. К тому же, в отличие от марта, в столице и стране не видно было той колоссальной смены вывесок и реальных внутренних перемен, как это было весной. Доминирующая реакция в западных столицах: аберрация истории не продлится долго, это эпизод, исторический курьез. Реалисты в Лондоне, Париже и Вашингтоне полагали, что Керенский, возможно, и не вернется к власти, но жизнь выдвинет некую сильную личность, которая подхватит лежащую в пыли корону и продолжит войну.

Быстрее многих оценили значимость событий в Петрограде американские военные. Першинг из своего французского далека констатировал необратимость случившегося и предсказал расширение революционной волны, Уже на этой, ранней стадии он информировал военного министра Бейкера о «вероятии того, что лишь Великобритания и мы будем продолжать войну, не получая материальной помощи от других стран» {510} . Восприятие Западом новой политической системы в России могло передать лишь черчиллевское красноречие: «Явление, видом отличное от любых, когда-либо обитавших на земле, стояло на месте, где находился прежде союзник. Мы видели государство без нации, армию без страны, религию без бога». К чести западных послов следует сказать, что они почти сразу оценили сильные стороны большевиков, в частности, выдающиеся качества их вождей. В донесениях западных послов большевики характеризовались как компактная группа решительных людей, знающих чего они хотят и как достигнуть своих целей. Бьюкенен: «На их стороне превосходство ума, а с помощью своих германских покровителей они проявили организационный талант, наличие которого у них вначале не предполагали. Как ни велико мое отвращение к их террористическим методам и как ни оплакиваю я разрушения и нищету, в которую они ввергли мою страну, я охотно соглашусь с тем, что и Ленин и Троцкий — необыкновенные люди. Предшествующие министры, в руки которых Россия отдала свою судьбу, оказались слабыми и неспособными, а теперь, в силу какого-то жестокого поворота судьбы, единственные два действительно сильных человека, созданных Россией в течение войны, оказались предназначенными для довершения ее разорения» {511}.

После октябрьского переворота Д. Френсис обратился к народу России: «Возможно, вы устали от войны и желаете мира, но какой мир вы можете получить из рук империалистического по форме правительства, являющегося величайшим врагом демократии. Своей внутренней враждой вы распыляете свою силу, ослабляете свой дух и ii-рясте свою энергию». Первой реакцией президента на Октябрь было выступление в Буффало 12 ноября 1917 г. «Меня изумляет то, насколько плохо могут быть информированы некоторые группы в России, полагающие, что планируемые в интересах народа реформы могут быть осуществлены при наличии Германии, достаточно могущественной, чтобы остановить эти начинания посредством интриг или применения силы» {512} . В непосредственном окружении Вильсона споры (в отличие от старого Запада) не вращались вокруг дилеммы — покидать или нет Россию. Новый свет не согласен был принимать худший вариант как неизбежный. В Вашингтоне выделились два направления, предлагавшие два способа того, как возвратить Советскую республику в лагерь антигерманской коалиции. Первый выдвинул полковник Хауз. союзникам следует изменить, «либерализовать» свои военные цели, сделать их более приемлемыми для новой России. Хауз, вообще, считал, что одной из главных задач американской политики (да и идеологии) является привлечение на свою сторону укрепляющих свое влияние европейских левых. Такое виделось возможным лишь на основе даваемого Вашингтоном твердого обещания, что после поражения Германии и либерализации германской политической системы будут созданы необходимые предпосылки для общемировой демократизации международных отношений. Вильсон и Хауз на этом этапе верили, что таким образом можно будет идейно подорвать Германию изнутри и одновременно консолидировать союзников.

Отметим, что в своем первом выступлении с оценкой большевистского правительства в России (12 ноября 1917 г.) президент Вильсон, обращаясь к членам Американской федерации труда, заявил, что солидарен с европейскими пацифистами, что его сердце солидарно с ними и что разница лишь в голове, которая у него мудрее, чем у прямолинейных пацифистов европейского Востока. Он не отвергает с порога вопрос о заключении сепаратного мира с Германией: «Я тоже хочу мира, но я знаю, как добиться его, а они не знают».

Второй подход предлагал государственный секретарь Лансинг. Ему представлялось крайне опасным «на ходу изменять цели войны — это могло в опасной степени укрепить позиции либеральных и левых партий в странах Антанты, нарушить сложившееся равновесие, что в конечном счете сыграло бы на руку силам социального подъема в Европе. Поэтому Лансинг полагал, что следует не „заигрывать“ с большевиками, а укреплять сражающиеся с ними в России силы. В целом, госдепартамент (в отличие от Хауза с его исследовательской службой) с первого же дня сделал резкое отличие между февральской и октябрьской революциями. В результате последней, утверждали профессиональные дипломаты, помимо Германии, у США появился еще один враг — Россия. Лансинг не видел способа превратить Ленина в Керенского. Он называл Советское правительство не иначе как „классовым деспотизмом“; ни на одном этапе не верил в объединение союзнических и русских левых сил, в инкорпорирование советской власти в глобально-либеральную схему Вильсона.