Платформа - Уэльбек Мишель. Страница 47

После обеда мы с Валери занимались любовью, потом еще раз вечером. И снова утром. Непривычное для нас неистовство объяснялось просто: мы понимали, что по возвращении в Париж наступит тяжелый период: Валери придется работать до одури, на нее навалятся проблемы, расчеты. Погода стояла теплая, на небе – ни облачка, вряд ли до начала осени нам еще выпадут такие выходные. В воскресенье утром, после любовных игр, мы долго гуляли по пляжу. Я с удивлением осматривал безвкусные здания гостиниц, построенных в неоклассическом стиле. Дойдя до конца пляжа, мы присели на камнях.

– Ваша встреча с немцем, наверное, была очень важной,– сказал я.– Думаю, это начало нового этапа.

– Это в последний раз, Мишель. Если все удастся, дальше заживем спокойно.

Я посмотрел на нее с сомнением и грустью. Я не слишком полагался на такого рода заверения, они напоминали мне заявления политиков – я читал это в книгах по истории – о самой распоследней войне, которая потом приведет к окончательному миру.

– Ты же сама мне объясняла,– сказал я тихо,– что капитализм – это перманентная война, борьба без конца.

– Так-то оно так,– парировала она уверенно,– но не обязательно борются одни и те же люди.

Чайка снялась с места, взмыла ввысь и полетела в сторону океана. Здесь, на краю пляжа, мы были совсем одни. Динар – тихий курорт, по крайней мере, в это время года. К нам подскочил Лабрадор, обнюхал нас и убежал назад, хозяева остались где-то далеко.

– Пойми,– настаивала она,– если все пойдет, как мы рассчитываем, мы распространим проект на многие страны. В одной только Латинской Америке есть Бразилия, Венесуэла, Коста-Рика. Не составит труда открыть клубы в Камеруне, Мозамбике, на Мадагаскаре и Сейшельских островах. В Азии уже сейчас возможностей предостаточно: Китай, Вьетнам, Камбоджа. В два-три года мы станем бесспорными лидерами; никто не осмелится лезть на наш рынок: у нас будет конкурентное преимущество.

Я ничего не ответил, не нашелся; сам же ведь все и придумал. Приливная волна лизала песок и таяла у наших ног.

– И потом,– продолжала она,– на этот раз мы попросим крупный пакет акций. Если мы добьемся успеха, они не смогут отказать. Акционеры в борьбе не участвуют: за них борются другие.

Она замолчала, поглядела на меня в раздумье. Она рассуждала правильно, логично. Поднимался ветер, я почувствовал, что проголодался. В гостинице кормили превосходно: свежайшие дары моря, изысканно приготовленная рыба. Мы пошли назад по мокрому песку.

– У меня есть деньги…– сказал я неожиданно для себя.– Не забывай, что у меня есть деньги.

Она остановилась и посмотрела на меня с удивлением; я и сам немного растерялся.

– Я знаю, теперь не принято жить на содержании у мужчины,– продолжал я смущенно,– но мы не обязаны поступать как все.

Она спокойно посмотрела мне в глаза.

– Когда ты получишь деньги за дом, у тебя будет в общей сложности не более трех миллионов франков…– сказала она.

– Да немного меньше.

– Этого мало; ну, скажем, недостаточно. Надо добавить еще чуть-чуть.– Некоторое время она шла молча, потом, когда мы входили на террасу ресторана, добавила: – Положись на меня…

После обеда, перед самым отъездом, мы заглянули к родителям Валери. Она объяснила им, что ей предстоит много работать и вряд ли она выберется к ним до Рождества. Отец понимающе улыбнулся, а я подумал: она хорошая дочь, внимательная, и любовница чувственная, ласковая, смелая; и матерью, если доведется, будет любящей и разумной. «Ее ступни из золота, а ноги как колонны Иерусалимского храма». Я по-прежнему не понимал, что я все-таки сделал, чем заслужил такую женщину, как Валери. Возможно, ничем. Я констатирую, что мир устроен так-то и так-то, я прихожу к этому эмпирическим путем; ничего иного мне не дано.

12

В конце октября скончался отец Жан-Ива. Одри отказалась ехать на похороны; Жан-Ив и не рассчитывал, что она поедет, просто предложил для порядка. Похороны ожидались скромные: он был единственным ребенком, родственников соберется немного, друзей того меньше. Его отец удостоится некролога в вестнике выпускников Высшей сельскохозяйственной школы тропических культур; и на этом всё: след оборвется; в последнее время он ни с кем не встречался. Жан-Ив никогда не понимал, что заставило отца, выйдя на пенсию, поселиться в этом унылом, чуждом для него захолустье. Наверное, врожденная склонность к мазохизму, в той или иной степени наложившая отпечаток на всю его жизнь. Блистательно окончив институт, он выбрал скучную работу инженера на производстве и увяз в ней. Он всегда мечтал о дочери, но сознательно ограничился одним ребенком – сыном, чтобы, дескать, дать ему лучшее образование; аргумент, впрочем, не слишком убедительный, поскольку зарабатывал он неплохо. С женой его, похоже, связывала не столько любовь, сколько привычка; успехами сына он, надо полагать, гордился, но вслух никогда ничего не высказывал. У него не было хобби, он ничем не увлекался, только кроликов разводил и решал кроссворды в газете «Репюблик дю Сантр-Уэст». Мы склонны подозревать в каждом человеке скрытую страсть, тайну, душевный надлом – и зря; если бы отцу Жан-Ива случилось поведать о своих сокровенных переживаниях, рассказать, в чем ему видится смысл бытия, наверное, он бы только констатировал легкое разочарование. Излюбленная мысль отца, лучше всего характеризующая его жизненный опыт, мысль, которую Жан-Ив слышал чаще всего, укладывалась в одно слово: «Стареем».

Мать оплакивала его смерть, как и подобает вдове – все-таки столько лет прожили вместе,– но не выглядела убитой горем.

– Он очень опустился…– вздыхала она.

Причина смерти осталась, собственно, неясной, казалось, он просто устал от жизни, отчаялся.

– Ему уже ничего не хотелось…– вспоминала мать. Такое вот у нее получилось надгробное слово.

Отсутствие Одри не прошло, разумеется, незамеченным, однако во время церемонии мать вопросов задавать не стала. Ужин был скудным, примитивным – впрочем, она никогда не умела хорошо готовить. Жан-Ив понимал, что она обязательно заведет разговор о его семейных делах. В данной ситуации уклониться от него будет сложно: не включишь же телевизор, как он это делал обычно. Убрав посуду, мать села напротив него, положив локти на стол.

– Как у тебя с женой?

– Да никак…

Он начал рассказывать об их отношениях, и ему самому скучно стало; в конце концов объявил, что собирается разводиться. Мать ненавидела Одри, считала, что та намеренно лишает ее внуков, и отчасти была права, но, с другой стороны, внуки к бабушке не очень-то и рвались. Сложись все иначе, они бы, конечно, к ней привыкли, во всяком случае Анжелика – в три года еще не поздно. Но это – если бы все сложилось иначе, и их жизнь была бы другой, и все такое прочее. Жан-Ив посмотрел на мать: седеющий пучок, суровые черты не располагали к нежности или любви; сама она, насколько он помнил, никогда не была склонна к ласкам; еще труднее вообразить ее в роли чувственной любовницы. Ему пришло в голову, что отец, наверное, всю жизнь чертовски скучал. От этой мысли его передернуло, он даже сжал руками край стола: теперь уже ничего не поправишь, поздно. Он напрягся, пытаясь вспомнить отца веселым, счастливым, искренне радующимся жизни. Кажется, что-то подобное случилось однажды, когда отец объяснял ему, пятилетнему мальчику, как обращаться с механическим конструктором. Отец любил технику, действительно очень любил, и Жан-Ив помнил, как он огорчился, когда узнал, что сын собирается посвятить себя коммерции; неужели и вправду одной любовью к технике можно заполнить жизнь?

На другое утро он прогулялся по саду, в сущности, чужому для него, с этим садом его не связывали воспоминания детства. Кролики беспокойно вертелись в клетках, их еще не кормили; мать, конечно, возиться с ними не станет и сразу же продаст. Получается, кролики больше всех потеряли, больше всех пострадали от смерти отца. Жан-Ив взял пакет с кормом, пригоршнями рассыпал по кормушкам – в память об умершем.