Певец из Кастагвардии - Уэлч Джейн. Страница 40

Бранвульф сидел прямо и оставался невозмутим.

– История говорит только хорошее о моей земле. Мы всегда верно служили законным королям и сражались за них против многих врагов. Наша верность Бельбидии не может подвергаться сомнению. Кроме того, не стоит принимать меня за дурака. Вы забыли, что на пути короля Дагонета в Бельбидию стоит Торра-Альта, и если он пойдет войной, мои земли пострадают сильнее всего, кузен.

– Возможно, у вас какой-то особый план на этот счет, и я просто не догадался о нем. Может быть, вы все сбежите в горы и беспрепятственно пропустите Дагонета.

Бранвульф хмыкнул – идея казалась совершенно безумной.

– Мой отец уже собирает армию, – угрожающим тоном продолжал Турквин. – В течение месяца верните мне брата и сестру – или узнаете гнев короля Кеолотии! Бельбидия будет обращена в ничто!

Рэвик молчал, только взгляд его метался между Турквином и торра-альтанцами. Наконец он часто заморгал и повернулся к Бранвульфу:

– Я не могу допустить войны. Страна и так опустошена. Все вы отправитесь в темницу – ты, твоя жена, твой брат – и будете гнить там, пока не скажете, что вы сделали с моей невестой.

Турквин резко поднялся.

– Ты мудрый правитель, Рэвик. Сейчас ты ненадолго отсрочил месть моего отца. Однако помни – ты должен вернуть моих родичей не позже летнего солнцестояния.

Глядя королю прямо в глаза, Бранвульф поднялся напротив Турквина.

– Но это безумие. Я – пэр королевства; вы не можете вынести мне приговор без свидетельства по меньшей мере трех баронов. Вы знаете, что это противозаконно.

– А кто мне помешает? – бросил Рэвик.

– Например, Кадрос и Бульбак, вот вам двое навскидку.

– Я могу назвать четверых, которые поддержат меня. – Углы губ короля сложились в дьявольскую усмешку. – В моих подземельях вы с ведьмой причините меньше вреда, а я в это время упрочу дружбу с кеолотианскими союзниками.

– Так вы не добьетесь долгого мира, – спокойно отвечал Бранвульф без всякого выражения. Его звучный голос заполнил собою все маленькое помещение. – Сколько бы вы ни продержали нас с женой в темнице, это не вернет Дагонету потерянных детей, и я ручаюсь – он будет терпеть недолго.

Но что бы Бранвульф ни говорил, это не могло помешать Рэвику отдать приказ страже.

– Взять их!

Керидвэн угрожающе повернулась к принцу Турквину, и тот отшатнулся от ее пылающего взгляда.

– Кеолотианец, – властно и громко проговорила жрица, и голос ее двоился и троился, как будто говорило несколько человек. – Запомни, ты никогда не узнаешь правды, если будешь слушать только одну сторону. Делая из нас козлов отпущения, вы дурачите самих себя.

Тут стража подхватила торра-альтанцев и повела прочь.

Рэвик сопровождал пленных до самой темницы, и каждый из торра-альтанцев не сводил с него мрачного взгляда, когда их по очереди ставили на колени у стены и заковывали в цепи. Другой конец короткой цепи крепился к кольцу в каменной стене. Бранвульф привалился к холодному камню спиной и снизу вверх взглянул на короля.

– Кузен, ты король великого народа, но сейчас ты попрал королевское достоинство. Ты опозорил сам себя. Твои действия порождены страхом и доказывают, что ты всего лишь жалкая пешка в чужой игре.

– Кто бы говорил, – оборвал его Рэвик. – Ты-то кто такой? Думаешь, важная персона? Отныне ты всего-навсего мой пленник, и я могу сделать все, что пожелаю, с тобой и твоими родственничками.

– Да, я в самом деле важная персона, – не отпуская взгляда короля, кивнул Бранвульф. – У меня есть жена, сын, брат, есть друзья, которые меня любят, и этого ты у меня никогда не отнимешь.

Коротко отдав стражникам приказы, Рэвик повернулся и вышел прочь.

К великому облегчению Халя, его не разлучили с братом. Троих торра-альтанцев разместили в общей темнице, где на них тут же уставилось множество глаз – любопытных, и угрюмых, и налитых кровью. Стражники не подходили то и дело, чтобы обругать или хлестнуть кнутом; напротив, вскоре им принесли хлеба и гнилой воды. Это означало, что Рэвик до сих пор относится к Бранвульфу с некоторым почтением.

Морщась от тюремной вони, Халь оглядел узников вокруг себя. Никто из них не шевелился, все только смотрели тусклыми глазами. Кто-то терся спиной о заросшую мхом влажную стену. Состояние свалявшихся, сильно отросших волос и бород, и сероватый цвет лиц, и жалкие лохмотья на плечах говорили, что эти несчастные томятся здесь уже немало времени.

Пока Бранвульф и Керидвэн тихо переговаривались меж собой, Халь сидел молча, чувствуя кожей внимательные взгляды узников. Наконец он не выдержал.

– Я вижу, наше присутствие вас всех очень развлекло, – прорычал он, – но мы, между прочим, не бродячие артисты. Нечего пялиться.

– Эй, парень, мы тебе ничего дурного не сделали, – отозвался один. – Незачем на нас кидаться. Это не мы посадили тебя сюда.

Пристыженный Халь поднял ладони в знак извинения. С одного запястья тянулась тяжелая цепь.

– Ты прав, добрый человек. Я не хотел тебя обидеть.

– Наверно, таким хорошим господам зазорно соседство со всяким сбродом вроде нас, – куда менее доброжелательно высказался другой узник.

Халь усмехнулся. Ему был чем-то приятен такой прямой вызов и неприкрытое недовольство. Он хорошо понимал этого человека. В самом деле, Халя предал король, его кузен, а простые люди здесь ни при чем и не заслужили враждебного отношения.

Юноша гневно рванул цепь – но металлический браслет только сильнее впился в руку.

– Я бы на твоем месте так не делал, – снова высказался первый узник. Кожа вокруг губ у него потрескалась и сочилась кровью, и Халю было трудно смотреть на него, невольно не задерживаясь взглядом на болячках. – От этого только больнее. И как это вы трое дошли до жизни такой?

Вопрос его был адресован к Халю, потому что остальные двое сидели, повесив головы.

Халь не сразу нашел, что ответить, и решил попросту сказать правду. Вряд ли из этого могло выйти что-то дурное, учитывая плачевное положение прикованных узников.

Вкратце он рассказал о себе и своих товарищах.

– Король предал нас, – заявил Халь, ожидая бурной реакции или хотя бы удивления, но тут его ждало разочарование.

– А кого из нас он не предал? – горестно протянул кто-то из бедняг. – Мы все сидим здесь за неуплату налогов. А поборы растут с каждым годом, это стало уже невыносимо. На этот раз королю понадобились деньги на строительство нового дворца для своей невесты. Чтобы заплатить, я должен был бы продать весь урожай без остатка, и тогда мой сын помер бы с голоду. Уж лучше тюрьма. Так что сижу я тут, у Их величества под сиятельными ногами, и ничего с этим не поделаешь. Последнего, кто пытался бежать, вздернули на виселице… Да и нас не забыли вывести посмотреть на это в назидание.

Остальные тоже заговорили, и оказалось, что все они попали сюда по схожим причинам.

– Я здесь гнию уже полгода, – прохрипел совсем больной и истощенный узник. – Сомневаюсь, чтобы мне пришлось еще увидать своих детей, но все равно я снова поступил бы точно так же. – Он говорил так, будто заранее ожидал от Халя негодования, хотя тот еще не знал, о чем идет речь. – Да, так и знайте, благородный сир, я поступил бы точно так же снова и снова! Единственное, что я отдал этим кровопийцам, – это порченная спорыньей рожь. Меня хотели повесить, когда я сказал, что она еще и заплесневела. Заявили – ты, мол, собрался отравить короля. Ха! Да если бы я только мог!..

Среди узников пронесся одобрительный ропот.

– Эти, знатные, разве они знают, что такое тяжелые времена? Они рвут и мечут, если у них на плащах три слоя горностая вместо четырех! Каждый год нас прижимают все сильнее и сильнее, а мы выжимаем последние соки из земли, хотя она и так уже больна. Моя земля больна, и с каждым годом болезнь все тяжелее.

Остальные узники, не слишком интересуясь несчастьями торра-альтанцев и составом их преступления, принялись вместо того обсуждать земледелие и жаловаться друг другу. Халь не заметил, когда наступила ночь – в темнице не изменилось освещение. Просто в какой-то момент узники начали один за другим умолкать и закрывать глаза. Сон Халя был беспокойным и прерывистым; он с нетерпением ждал утра и завтрака, чтобы на что-то переключиться. Время тянулось безумно медленно. Все дни одиночного заключения Халя кормили мало и нерегулярно, и страх голода и одиночества врывался в его тревожные сны, как проносящийся сквозь них дикий конь.