Запретная Магия - Уэллс Энгус. Страница 17

— Как обыкновенный уличный драчун, — подсказал ему Тобиас и с усмешкой добавил: — Хотя Каландрилл бежит от драки.

— Что произошло? Где ты пропадал? — гремел Билаф. — Кто этот наемник? Тебе что, больше подходит компания латников?

Каландрилл понял, что ответа не избежать. Он облизал губы.

— Я был у Матросских ворот, — произнес наконец он. — Я был в таверне, и когда там узнали, что у меня нет денег, толпа набросились на меня. Брахт остановил ее. Он…

— О чем, ради Деры, ты думал, когда отправился к Матросским воротам? — не дал ему договорить Билаф, еще более распаляясь, когда представил себе сына среди простолюдинов.

— Я… — начал было Каландрилл и тут же запнулся, не желая рассказывать о своих чувствах, не желая доставлять Тобиасу новое удовольствие, не желая говорить о Ребе. — Я был… расстроен.

— Ради всех святых! — воскликнул Билаф. — Ты был расстроен? Мой сын оскорбил меня потому, что он был расстроен? — Он сделал шаг к Каландриллу, и юноше показалось, что сейчас он его ударит. Но голос отца неожиданно и угрожающе изменился: — Чем же ты был расстроен, мой мальчик?

Это ласкательное обращение было особенно обидным. Улыбка Тобиаса — оскорбительной. Каландрилл пожал плечами. Билаф поднял руку, но опустил ее, когда Каландрилл инстинктивно отступил назад.

— Что расстроило тебя, мой мальчик?

— Я люблю Надаму, — выпалил он.

Отец, пораженный, уставился на него, продолжая багроветь. Тобиас громко рассмеялся.

— Что? — переспросил Билаф, словно речь шла о кощунстве.

— Я люблю Надаму. И я подумал…

— Она выходит замуж за твоего брата, — покачал головой Билаф.

— И все равно я ее люблю.

— Какое это имеет значение? — спросил Билаф, и равнодушие, с каким он говорил, ранило Каландрилла сильнее, чем злость. Он в молчании уставился на отца. — Ты станешь священником.

— Нет.

Он и сам поразился своему ответу не меньше, чем его отец.

— Нет? Что ты сказал? Ты сказал «нет»?

— Я не желаю быть священником. — Слова вдруг потекли из него, как поток; обида и несправедливость, равнодушие отца и насмешливая улыбка Тобиаса оттеснили страх на второй план. — Я не чувствую в себе священного призвания. Почему я должен становиться священником? Я хочу учиться. Почему мне нельзя учиться? Почему я должен жить в безбрачии? Я хочу…

Билаф резко ударил Каландрилла по щеке. Юноша отшатнулся, вскрикнув от боли в разбитых губах. В нем что-то сломалось, но это что-то не было физическим, и поначалу Каландрилл даже и не сообразил, что именно разбила или укрепила в нем эта пощечина. Непрошеные слезы навернулись ему на глаза; сквозь звон в ушах он с трудом расслышал, как Тобиас, будто ни в чем не бывало, заметил:

— Да он плачет. Бедный братик.

Билаф же сказал:

— Что ты хочешь, никого не интересует. Ты подчинишься моей воле. Ты это понимаешь, мой мальчик? Ты сделаешь так, как говорю тебе я!

Каландрилл покачал головой, не столько возражая отцу, сколько пытаясь стряхнуть с глаз постыдные слезы. Но тут отец притянул его к себе и плюнул ему в лицо.

— Ты сделаешь так, как говорю тебе я, — повторил домм. — А я говорю, что ты станешь священником.

Он отпустил его, и Каландрилл, пошатываясь, отступил назад.

— Больше мы не будем возвращаться к этой теме. Я не хочу слышать твоих возражений. Ты сделаешь так, как я тебе велю. А сейчас отправляйся к себе и не думай высовывать нос, покуда я не позову.

Каландрилл задержал на нем взгляд, повернулся и, с трудом передвигая ноги, с опущенными плечами, ощущая солоноватый привкус крови во рту, направился к двери. Уже выходя, он услышал, как Билаф сказал Тобиасу:

— Слава Дере, что ты первенец.

Тобиас в ответ приглушенно рассмеялся.

По дороге к себе он не смел оторвать глаз от пола, не желая видеть насмешливых и любопытных взглядов слуг и солдат. Все, что он хотел, — это никого не видеть. Войдя к себе, он дернул за шнурок звонка и бросился на кровать. Когда вошел слуга, он приказал ему подготовить ванну и позвать целителя и стал снимать с себя грязную одежду. На улице день переходил в вечер, а с Восточного моря набегали тучи, такие же серые, как и его настроение.

Когда вошел целитель, Каландрилл уже сидел в ванне; он с трудом поднялся, отдавая себе отчет, что перед ним женщина. Она дотронулась до его ребер, и он поморщился от боли, затем осмотрела его разбитые губы, стараясь сохранять бесстрастное выражение на лице. Он вдруг сообразил, что его унижение, наверное, уже известно всем во дворце. Врачевательница возложила руки на его раны, и ее карие глаза стали совершенно пусты; сосредоточившись, она начала что-то едва слышно бормотать, вытягивая из него боль, пока от нее не осталось ничего, кроме тупого, легко переносимого зуда. Затем она помазала ему раны мазью и наложила повязки, смоченные в какой-то приятно пахнущей жидкости, и посоветовала избегать в ближайшие дни больших физических нагрузок. Когда она ушла, он надел рубашку и брюки и опустился в кресло с «Историей Лиссе и мира» Медифа в руках.

С отсутствующим взглядом переворачивал Каландрилл страницы, вспоминая то, что с ним произошло. Если он подчинится воле отца, то остаток жизни ему суждено провести в безбрачии, взаперти, а все его учение сведется к чтению религиозных книг, разрешенных орденом, и к исполнению обрядов. А если он не подчинится, то что произойдет? Если Реба не ошибается, то его ждет великое приключение. Но где? И с кем? Гадалка говорила ему о товарищах, и он даже подумал, что одним из них станет Брахт. Но керниец хотел только одного — вознаграждения. А может, Варент? А что, если, действительно, альдаринский посол и станет его сотоварищем? Вполне возможно, что в Альдарине он будет в безопасности. Но Реба сама сказала ему, что Альдарин недостаточно удален. К тому же захочет ли Варент ставить под удар альянс двух городов, накликая на себя гнев Билафа? Вряд ли. Может, скептицизм Брахта вовсе не безоснователен?

Ну нет! С этим он не примирится: у него есть выбор — либо смириться, либо обрести свободу. Единственное, что нужно, так это найти тот путь, о котором ему говорила ясновидящая, и сделать по нему первые шаги.

Но как?

Этого он не знал; он закрыл книгу и отложил ее в сторону, поднялся и, прихрамывая, подошел к окну.

Сгущались сумерки, и вокруг дворцовых стен носились тени летучих мышей. Громадные тучи в серебристой лунной бахроме потемнели, гонимые по небу тем самым ветром, что шелестел в листве. Каландрилла передернуло от мысли, что если он найдет свой путь, то ему придется бросить открытый вызов отцу, а это поставит его вне закона в Секке и лишит всего того, к чему он привык и где чувствует себя в безопасности. От него требовался очень важный шаг, и это путало юношу. Услышав стук в дверь, он отошел от окна — пришел слуга зажигать светильники. Каландрилл не сомневался, что и он уже слышал о гневе Билафа и обо всем, что приключилось с его младшим сыном. Он молча наблюдал за работой слуги. Интересно, смеется ли он над ним, или за этим непроницаемым выражением лица скрывается капля сострадания? Слуга не проронил ни слова, и Каландрилл молча проводил его взглядом до двери, думая о том, что, видимо, желая унизить его, отец лишил сына пищи. Это предположение разозлило его, как своенравного ребенка. Нет, он не согласится с той ролью, которую они для него уготовили! Он пойдет-таки по тому пути, какой ему предсказала Реба.

Каландрилл налил себе воды и неторопливо начал потягивать ее из кубка, расхаживая по комнате. Он решился, оставалось только придумать, как осуществить свое намерение.

Он все еще ходил взад и вперед по комнате, когда слуги принесли пищу и вино; накрывая на стол, они старательно избегали его взгляда и не проронили ни слова. Когда слуги выходили, за дверью он увидел двух стражей и бессознательно направился к двери.

Часовые преградили ему путь. Они были крепкими ребятами с широкими плечами и грудью, защищенной кирасой. Каландрилл остановился, глядя на них широко раскрытыми глазами.