Кошмары Аиста Марабу - Уэлш Ирвин. Страница 5

Старик уже собирался жениться на другой. Это доказывает, что в Грантоне начала 60-х были как минимум две безумные женщины. Уже была назначена свадьба, когда мама – Вет (уменьшительное от Верити) – снова появилась в баре заведения под названием «Якорь». Как потом это часто рассказывал отец: «Я поднял голову, наши глаза встретились, и тут старые чары снова подействовали на меня».

Так-то вот. Вет сказала Джону, что с путешествиями она завязала, что он единственный, кого она всегда любила, и попросила на ней жениться.

Джон ответил «да» или выразил свое согласие как-то иначе, но в итоге они скрепили брачные узы. Он взял на себя опеку над двумя итальянскими бамбино, которые, как позднее призналась Вет, были от разных отцов. Я родился примерно через год после свадьбы, еще через год на свет появилась моя сестренка Ким, а потом и Элджин, унаследовавший имя от городка в Хайлэнде, где, как считал отец, он был зачат.

Да, красивое семейство – это не про нас. Я-то еще относительно легко отделался, подчеркиваю – относительно. Глядя на меня, можно было только предположить, что я «Стрэнгова порода», как нас шепотом называли соседи, тогда как Ким и Элджин являлись ярчайшими представителями этого типа. Суть «Стрэнговой породы» такова: вогнутое лицо с выдающимся вперед острым лбом, линия которого под острым углом спускается к большим мутным глазам и приплюснутому носу, далее следует криво очерченный рот, тонкие губы, а затем пологий спуск до кончика крупного, далеко вперед уходящего подбородка. Такая вот дебило-вато-лунатичная физиономия. Большие оттопыренные уши, доставшиеся мне от мамы, которая в общем и целом выглядела нормально (за длинной прической и темными волосами уши были не видны), были для меня еще одной тяжкой ношей.

Моим старшим братьям повезло больше. Они пошли в мать и, вероятно, в своих итальянских отцов. Тони, несмотря на склонность к полноте, чуть-чуть похож на футболиста Граема Соунесса, только волосы потемнее, да кожа посмуглее, да и не такой он все-таки страшный. Бернард, светленький, худенький барашек, с детства отличался вызывающей женоподобностью.

Мы же унаследовали «Стрэнгову породу» от старика, а он, как я уже говорил, стопроцентный клинический случай. На крупное, заостренное по концам лицо Джона Стрэнга водружались очки в толстой оправе с линзами с увеличительное стекло, что делало его напряженные, сверкающие глаза еще больше. Создавался странный эффект – будто он только что шел вдалеке и вдруг оказался прямо перед вами; при его появлении многие нервничали, чувствовали себя неловко. Если бы у вас был истребитель с вертикальной посадкой, вы бы легко могли приземлиться на его лбу или подбородке. Носил он просторную меховую куртку коричневого цвета и прятал под нее дробовик, когда со своей верной овчаркой Уинстоном выходил в ночной патруль по району. Этот Уинстон был просто чудовище, я был счастлив, когда он отдал концы. Очень скоро его место занял еще более свирепый зверь той же породы, унаследовавший имя Уинстон.

Впоследствии мне пришлось глубоко пожалеть о кончине первого Уинстона: второй меня чуть не загрыз. Мне было лет восемь, и я смотрел по телику мультфильм про Су-пербоя. Я решил, что Уинстон II, это Крипто-Суперпес, и привязал к его ошейнику полотенце, чтобы было похоже на плащ. Разъяренный кобель набросился на меня и порвал мне ногу так, что мне пришлось делать пересадку кожи, и по сей день я немного прихрамываю… только вот теперь я вообще не хожу.

Когда я это вспоминаю, по мне проходит волна боли. Я вспоминаю боль.

– Никому не говори, что это Уинстон, – говорил отец, то угрожая, то моля. Он ужасно боялся, что у него отберут собаку. Я сказал, что на меня ни с того ни с сего напали бездомные псы, которые бродили стаями на пустыре возле нашего квартала. Об этом происшествии написала местная газета, и городской совет, где сидели консерваторы, которые очень не любят давать деньги богатых налогоплательщиков на нужды окраин, скрипя зубами, все-таки послали санитарную команду, чтобы отловить бродяг и свезти на живодерню. Четыре месяца я не ходил в школу, и это мне понравилось больше всего.

Ребенком я занимался тем же, чем и обычные дворовые пацаны: играл в футбол и войнушку, гонял на велике по району, ловил пчел, слонялся по параднякам, покалачивал ребят младше меня, получал от пацанов постарше. В девять лет меня забрали в участок за игру в футбол на улице. Мы пинали мяч на лужайке возле нашего дома, никаких запрещающих знаков вокруг не было, но мы, несмотря на возраст, должны были знать, что наш район – это концлагерь для бедняков, где запрещено практически все. Потом был суд; отец моего приятеля Брайана произнес блистательную речь, чем смутил судью, и тот вынес нам предупреждение и отпустил. Копы сидели как обосранные.

– Шпана, гопник гребаный, – частенько ворчала мама, – малолетний разбойник.

Только теперь я понимаю, почему это ее так взъебну-ло, – папаши-то не было. Он говорила, что он уехал на заработки, но Тони объявил нам, что он в тюрьме. Тони мне нравился. Он поколачивал меня, конечно, но мог и заступиться за меня перед старшими, если среди них не было его друзей. Бернарда я не любил: он все время сидел дома и играл с Ким, нашей младшей сестренкой. И сам он был как Ким; он и был девчонкой.

Летом я любил ловить пчел. Мы набирали воды в бутылки из-под моющей жидкости и поливали пчелу, когда она садилась на цветок. Фокус был в том, чтобы направить разом две струи на оба крыла, и зафигачить так, чтоб она не могла взлететь. Промокших пчел мы собирали в кувшин, а потом выковыривали для них камеры в кладке фундамента нашей пятиэтажки. Дверьми нам служили палочки от эскимо. Это был наш концлагерь – шотландский спальный район в миниатюре, для пчел.

У моего приятеля Пита было увеличительное стекло, играть с ним – одно удовольствие; я любил палить пчелам крылья, чтобы снизить до нуля их шансы на побег. Иногда я подпаливал им мордочки. Пахли они отвратительно – паленой пчелой. Такое стеклышко мне пригодится, решил я, и выменял его у Пита на Экшн Мэна без рук, того, что выменял у Брайана на грузовик.

Когда к нам приходили ребята, я чувствовал себя неловко. Большинство из них жили получше нашего; выходило, будто мы оборванцы какие-то. Я понял, что отец действительно в тюрьме, ведь жили мы на одну мамину зарплату – она убиралась и готовила в школе обеды. Хорошо хоть, не в моей школе.

Потом папа вернулся. Он устроился охранником и стал поднимать дом. У нас появился новый камин с пластмассовыми углями и трубой из прозрачного пластика, в которой что-то трепыхалось, будто снизу шел жар. На самом деле это была обыкновенная электробатарея. Сначала папа был нормальный; помню, взял меня на футбол на Истер-роуд. Они с дядей Джеки пошли в паб, а нас, то есть меня, Тони, Бернарда и нашего двоюродного брата Алана оставили сидеть в машине – принесли нам колы и чипсов. В пабе они набухались пива и на стадионе накупили нам пирожков и еще чипсов. На футболе я зевал, зато пирожки и чипсы мне нравились. Ляжки у меня зудели, так же как во время походов с мамой по магазинам на Леит Уок.

Потом папа избил меня так, что пришлось ехать в больницу накладывать швы. Он ударил меня по уху, я упал – башкой прямо об угол кухонного стола. На бровь мне наложили шесть швов – это было клево. В волосы Ким я запустил шершней, а не пчел. Старик не мог этого понять.

– Папа, это всего лишь шершни, они не кусаются, – молил я.

А Ким как дура все ревела и ревела. Без конца. Там действительно были только шершни, шершни – только и всего. Это же вам не пчелы. У них сзади тоже есть жало, только они не кусаются. По-моему, их точное название уховертки.

– Ты только посмотри на нее! Смотри, что ты наделал со своей сестрой, пизденыш! – указывал он на Ким, чье и без того искаженное лицо скривилось еще больше в притворном ужасе. Вот тогда отец меня и стукнул.

В травме мне пришлось наврать – я сказал, что мы возились с Тони, и я упал. Потом я еще долго мучился от головной боли.