Экстази - Уэлш Ирвин. Страница 32

У меня мурашки по коже. Мне сразу поступает предложение от какого-то пидора, который, закатывая глаза, шепчет мне что-то о вечеринке в сортире. Посылаю его, куда надо. Мне нужен только один человек, он сидит у стойки бара. Его легко заметить — он тут самый старый. Подхожу и присаживаюсь рядом.

— Двойной брэнди, — говорит он бармену.

— А у вас благородный акцент, — обращаюсь к нему я.

Он оборачивается и глядит на меня так, как только глядят педерасты: эти мягкие рыбьи губки, эти мертвые девчоночьи глаза. Меня прямо воротит от того, как он оглядывает меня сверху донизу, будто я траханый кусок мяса.

— Не будем обо мне. Поговорим лучше про тебя. Выпьешь?

— Ладно. Виски, пожалуйста.

— Ну, теперь я должен спросить тебя, часто ли ты сюда ходишь или что-нибудь настолько же малозначимое, — с улыбкой говорит он.

Сука, старый педераст.

— В первый раз, — говорю ему я. — Если честно, мне уже давно хотелось… понимаете, простите, что об этом заговорил, но я подумал, что вы, уже не такой молодой человек, будете осторожней других. У меня жена и ребенок, и мне не хочется, чтобы они узнали, что я ходил в такое место… понимаете.

Он поднимает свою мерзкую руку, наманикюренные ногти, ладонью вверх, останавливая меня.

— Мне кажется, у нас происходит то, что наши друзья-экономисты обозначили бы как взаимное совпадение желаний.

— Что происходит?

— Мне кажется, нам обоим хочется неплохо поразвлечься, но тихо и так, чтобы никому об этом не стало известно.

— Никому не известно… да. Именно этого мне и хотелось бы. И неплохо поразвлечься, конечно. Как раз то, что надо.

— Давай-ка уйдем из этой зловонной ямы, — вдруг предлагает он мне, — у меня от этого места мурашки идут по коже.

Меня так и подмывает сказать ему на это, что а фигли, если ты сам педераст-извращенец, но я помалкиваю, и мы выходим. Саманта уже, наверное, ждет в сарае, я дал ей ключи.

На минуту мне кажется, что этот старикан-панталонник не захочет ехать в какой-то ремонтный сарай на самом краю Ист Энда, но его это как раз и возбуждает, похотливую суку. Посмотрим, как его возбудит это через пару минут.

Садимся в мою тачку, и, пока мы молча катимся, я иногда смотрю на это морщинистое, черепашье лицо в зеркало заднего вида; оно напоминает мне мультяшного героя — черепашку Тушу; и я думаю о том, что Саманта просто использует меня и что я веду себя, как большая нюня, но это и не важно, потому что если чувствуешь к человеку такое, что я чувствую к ней, то что угодно для него сделаешь, что блядьнахуйугодно, и все тут, и я, сука, отправлю-таки этого ублюдка в мир иной на хуй, в преисподнюю для извращенцев и пидоров…

В ремзоне

У меня в кассетнике стоит ABC, как раз на Всем сердцем, от которой мне так грустно становится, учитывая мои собственные обстоятельства. Я готов расплакаться, как девчонка, и чувствую, что от меня от самого повеяло голубизной, потому что этот пидор вдруг спрашивает меня:

— Все в порядке?

Но мы уже приехали. Я глушу мотор.

— Да-да… знаешь… у тебя уже такой опыт, наверно. А я все-таки стесняюсь немного. Ну, и то, что мы сейчас с тобой этим займемся, ведь не значит, что мы своих не любим, правда…

Сука — извращенец кладет мне руку на плечо.

— Не беспокойся. Ты просто немного взволнован. Пойдем, — говорит он, вылезая из машины, — мы уже слишком далеко зашли, чтобы теперь поворачивать назад.

Да, он, конечно, прав. Я тоже выбираюсь наружу и подхожу к воротам. Открываю навесной замок, распахиваю створки. Когда мы оба заходим, я закрываю их обратно и веду его к боксу.

Саманта врубает свет, я хватаю одной рукой эту черепашку-ниндзя за костлявое сухое горло, и сильно бью его по роже другой рукой, сжатой в кулак. Это то, что мой старик называл поцелуем из Глазго. Потом стряхиваю его на пол и пизжу ногой по яйцам.

Саманта тут же подбегает и исполняет что-то типа танца, взмахивая своими обрезанными крылышками, как в пинбол-машине, радуясь, как дитя, и кричит:

— Ты взял его, Дэйв! Взял мерзавца! Он теперь наш! — Она бьет его ногой в живот. — Стурджес! Ты обвиняешься в преступлениях! Считаешь ли ты себя, на хуй, виновным! — вопит она и склоняется над подонком.

— Кто вы такие… у меня есть деньги… я могу достать много денег… — стонет в ответ хитрый ублюдок. Саманта глядит на него, будто он ебнутый какой.

— ДЕНЬГИ-И-И… — визжит она, — НЕ НУЖНЫ МНЕ ТВОИ ГРЕБАНЫЕ ДЕНЬГИ-И-И… что мне

делать с трахаными деньгами! Мне нужен ты! Ты для меня важнее любых траханых денег на земле! Ты ведь наверняка даже не мечтал, что доживешь до того, чтобы тебе такое когда-нибудь говорили, правда, а?

Я запираю ворота на замок и цепочку, потом возвращаюсь черным ходом и закрываю дверь офиса на задвижку. Саманта все издевается над нашим педрилой, а он умоляет ее о пощаде, как огромная баба.

Она кивает мне, я поднимаю и тащу мудилу к большому столу. С его мерзостной рожи стекает кровь вперемешку с соплями, он причитает, как старуха, не может принять свою кару, как мужчина. Но я другого от этого яйцелиза и не ожидал.

Кладу его на стол лицом вниз. Мимоходом вдруг замечаю, как выражение лица его странным образом меняется, должно быть, он думает, что я и в самом деле сейчас засажу ему в задницу поглубже… будто он нам для этого понадобился. Я привязываю его запястья куском электропровода к ножкам стола, а Саманта сидит верхом на его ногах, удерживая его, пока я не дошел до них.

Завожу бензопилу, Стурджес начинает вопить, но тут до меня доходит посторонний звук — кто-то сильно стучит в двери. Это ебаные копы, и, судя по шуму, их там до фига.

Саманта кричит мне:

— Не пускай их, не пускай, бля, — она пытается удержать пилу ступнями прямо над Стурджесом, который уже ополоумел, пытаясь вырваться из своих пут. Этот замок долго не выдержит. Даже не знаю, что сделать, — тут я замечаю огромную алюминиевую щеколду: охуенно крепкая, но только без болта. Я засовываю внутрь свою руку по самый локоть, так что он как раз получается напротив щели между дверью и стенкой. Я слышу дурацкий голос кого-то из мусоров через громкоговоритель, но не могу разобрать, что он бормочет, все, что я слышу — это песня «Отравленная стрела», гремящая у меня в ушах. Потому что это она разбила мне мое ебаное сердце, она знала, как все будет, с самого начала.

Саманта уже добралась до него, я слышу, как жужжит пила, боль в руке становится почти невыносимой, этой рукой я уже никогда после этого не свалю миллвалльского Лионси, будто это сейчас имеет значение, я оборачиваюсь и кричу Саманте:

— Сделай ублюдка, Сэм! Давай, девочка! Сделай его!

Жужжанье пилы сменяется лязгом, когда лезвие врезается в плоть, чуть пониже плечевого сустава, кровь хлещет фонтаном, заливая цементный пол бокса. Я представляю, какой бардак тут останется для старины Бала, который ему совсем не порадуется, но об этом сейчас даже смешно думать, потому что пила уже прошла через мясо Стурджеса и вгрызается в самую кость. Саманта уперлась задницей в стол, с зажатой между ступнями пилой, и буквально отрывает орущему ублюдку руку… Боже, у нее такое же лицо, как когда я трахаю ее, и я вдруг слышу новый треск, на этот раз из меня самого, моя собственная долбаная рука, и мне так больно, что я сейчас отключусь, но, пока я падаю, я успеваю заметить, как на меня глядит Саманта. Она что-то кричит, я ничего не слышу, но я знаю, я читаю по ее губам. Она вся в крови своего мерзавца, кровища повсюду, но она улыбается, как маленькая девочка, заигравшаяся в грязи, и я вижу, что она говорит: я люблю тебя… и я повторяю то же ей в ответ, и тут я вырубаюсь, но мне уже по фиг, потому что это самое крутое чувство в мире… вечно прячется судьба… но я нашел ее, потому что люблю и потому, что я сделал это для нее… искал повсюду… мусора мне теперь тоже по фиг, все кончено, но мне насрать… вечность пузыри пускает…

В небесах…

они…

летают…