Убить Ланселота - Басирин Андрей. Страница 51

– Сла… вный воин. Крошка Глин… ни. О, Ус!… Песнями про… славлен, – надтреснутым голосом пропел голем. Глаза его закрылись; чешуйка отслоилась от левого века и осыпалась по щеке.

– Подожди, Глинни, – заторопился Хоакин. – Я сейчас. Я помогу.

Он потянул голову с коряги. Трухлявое дерево заскрипело и переломилось пополам. Стрелок едва успел подхватить глиняный ком, прежде чем тот обрушился на землю.

– Бе… ги, Хоакин. Бе… е…ги… Защи… ти их!…

Нельзя бросать раненых стрелков – это Истессо знал как дважды два. Но в жизни случается разное. На карту были поставлены жизни Фуоко, Инцери и Маггары. Жизни других разбойников.

– Глинни, дружище. Продержись немного, и я вернусь за тобой. Слышишь?

– Да… Бе… ги же!… Пос… ла…

Бережно переложив голову голема на мох, Истессо помчался по тропинке. В черной книге не раз встречались рассказы о гибели лагеря. Но для стрелка возможность поражения была чем-то отвлеченным. Где мы, там нет смерти, когда же смерть придет, не будет нас.

Запах гари становился все явственней. Стрелок выскочил на поляну. Дверь хижины болталась на одной петле; в стену вонзились две стрелы – и обе сломаны у самого оперения. На пороге лежал убитый.

Хоакин присел возле мертвеца. Перевернул на спину, зачем-то прижал ухо к груди, слушая – не бьется ли сердце?

– Эк тебя угораздило, брат, – пробормотал он. – Что ж ты так, парень?…

Строгий серый сюртучок, зеленый платок на шее. Пухлые щеки, чуть тронутые юношеским пушком. И глаза – серые, удивленные. Философ доннельфамского толка. Завсегдатай пивных и салонов, парков и праздничных площадей. Не смущать тебе юных доннельфамок своею ученостью, не слушать восхищенных ахов и вздохов. Не плести кружев словесных, блудословя о Канте и женском равноправии.

Хоакин встал с колен, огляделся. Не раз приходилось ему возвращаться на пепелище, понимая, что ничего уж не изменить, не поправить. И в одиночку сражаться приходилось – когда Неттамгорский шериф особенно рьяно брался за дело.

Всякий раз это происходило словно впервые. Заклятие Бизоатона не давало бунтовщику притерпеться к смертям и крови. Не давало относиться к людям, словно к шахматным фигурам, – которые можно разменивать, которыми так легко жертвовать.

– Что же это ты, а?

Уложив мальчишку на мох под сосной, Хоакин двинулся к двери. Главное испытание ждало его впереди. В хижине произошло настоящее сражение: пол усеивали глиняные черепки; одеяла, покрывала, гобелены – все было разодрано в клочья. Стол покосился. Камни из очага валялись по полу.

Стрелок сгорбился, провел по лицу ладонью, словно пытаясь стереть боль и усталость. На подоконнике стояла треснувшая миска; молоко вытекло из нее, и над ягодами деловито кружила оса. Рядом чья-то заботливая рука пристроила раздавленный чайник Маггары.

Словно в забытье, Хоакин взял чайник и попытался его выправить. С подоконника спланировал листок бумаги; на нем чернели каракули. «Хок, милый!»

Одна Фуоко писала такими огромными печатными буквами. Маггара обычно украшала буквы виньетками, а Инцери оставляла обугленные следы лапок на каждой строчке.

Стрелок поднял бумажку и прочел: «Хок, милый! Я все-все-все дела переделала. И даже немного потренировала стрелков: они совершенно не умеют бросать ножи в цель. Правда, кулеш пригорел, и его пришлось вылить. Но разбойники не обиделись, они понимают, как трудно соблюдать все традиции. Любимый, приходи поскорее. Зацелую до смерти. Твоя Лиза».

Стрелок вышел из хижины. Отправился к месту общего сбора, к постам, тренировочной поляне.

Пусто, пусто, пусто… Нет даже убитых – бедолага у двери хижины оказался единственным. Да и его убили скорее по ошибке. Если враг пришел из Доннельфама – бюргерам не резон убивать бывших соседей. К чему? Достаточно поманить, всякий с радостью отправился бы разбойничать по родным тавернам и паркам.

– Эй, Хок! – негромко донеслось из кустов. Стрелок остановился.

– Хок, слава богу, ты здесь, – в зарослях крушины зашумело, вынырнула лохматая голова. – Зверь побери! Мы уж думали, тебя в разгляд Базилиску пустили. Эй, Пампфель, вылазь. Тут господин Ланселот собственной персоной.

Голова исчезла. Из кустов выбрались вояки-алебардисты: Пампфель и Ганхель.

– Чудо! Чудо! – возбужденно загалдели они. – Вы живы, капитан.

Гвардейцы принялись стаскивать с себя камзолы, выворачивая наизнанку: зеленой подкладкой вверх. В лесу следовало играть по другим правилам.

– Его преосвященство прислал брата Корнелиуса предать Терекок анафеме, – сообщил Ганхель. – Все, как полагается, с боевыми монахами. Выпейте, господин Ланселот, – он протянул Хоакину фляжку, – выпейте, вам станет легче.

Истессо принял фляжку. Отхлебнул:

– А боевые посты? Почему его не задержали?

– Зачем? Ведь у Корнелиуса было предписание от герцога. Честь по чести, со всеми подписями и печатями.

– Бедняга Вертель вздумал артачиться, – добавил Пампфель. – Ему показалось, что документы составлены не по форме… да ты его видел, у входа в хижину. Малый совсем сдвинулся со своей адвокатурой.

– За это его и убили?

– О нет. Бедолага умер от огорчения. Большой аккуратист был… Быть может, кто из монахов его и двинул по ребрам, разве докажешь? В газетах пропишут по-своему, чтоб народ не огорчать.

– А Лиза?

– Хо-хо! Ваша подруга сражалась, как львица! – Щеки Ганхеля залоснились от гордости, словно это он бился с монахами, не жалея себя. – На ее счет у Корнелиуса были недвусмысленные указания…

– …доставить в Храм, – подхватил его товарищ. – Она ведь дважды участвовала в жертвоприношениях…

– …и было бы преступлением разбазаривать ценный опыт, – вновь встрял Ганхель. – Ее повысят в ранге. Может быть, поставят над монастырем каким-нибудь.

У Хоакина отлегло от сердца. Лиза в безопасности, а значит, он ее отыщет – хоть в Храме, хоть на краю света.

– Думаю, сейчас она не очень годится на роль жертвенной девы.

– Да, герр Юнг нам об этом рассказывал. Лиза, говорит, изжила в своей психике патиссон… нет, плафон жертвы.

– Паттерн, – подсказал Ганхель.

– Ага, патрон. Стала иначе строить общение с людьми. Исчезли фрустрирующие предрасположенности. Но это ничего. Она сможет работать инструктором в Храме. Обучать начинающих девчонок. Сто пятьдесят шесть положений тела, скорбь и невыразимая печаль…

Хоакин кивнул. В рассуждениях гвардейцев было рациональное зерно. Герр Юнг – друид, огородник и по совместительству психотерапевт – пользовался у стрелков авторитетом. Выявлял тягу к садизму и огородизму. Много толковал о почвах нервных и суглинистых.

– Так что, господин Ланселот, с вашей возлюбленной все в порядке, – подытожил Пампфель. – И с крошками феечками тоже. Вертеля только жалко.

– Его бы похоронить. По старому стрелковому обычаю.

Алебардисты понимающе переглянулись. Улыбнулись.

– Что вы, господин Ланселот, – сказал Ганхель. – Катафалк прибудет с минуты на минуту. Вертель ведь происходит из знатной фамилии.

– Его матушка останется довольна, – подхватил Пампфель. – Сын погиб, сражаясь в рядах вольных стрелков. Достойная карьера.

– Да, достойная.

– А Глиниуса, господин Ланселот, мы реставрируем. Герр Юнг договорился с часовщиком – механизм хоть и поврежден, но в городском хозяйстве все сгодится.

– Поставим ворон пугать на общественных огородах.

Вот и все. Терекок прекратил свое существование. Бунт имеет смысл, когда бунтовщики идут наперекор обшим установкам, а против чего могли идти вольные стрелки? Хоакин достал из кармана герцогский пергамент, перечитал. «Не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром».

– Господин Ланселот, вам лучше прилечь, – преданно глядя на стрелка, высказал Пампфель, – Столько переживаний, столько тревог…

– Это вряд ли. Я отправляюсь в путь, господа. Мне еше надо отыскать Лизу.

– Вы найдете ее в Храме. Никуда она не денется.

– Не волнуйтесь, господин Ланселот, – добавил Ганхель, – с гробовщиком мы договоримся. Город похоронит Вертеля за свой счет – все же он стал национальным героем.