Пижона — в расход - Уэстлейк Дональд Эдвин. Страница 7

Превосходно. Было уже почти половина пятого утра, и я так устал, что валился с ног. Я протолкался сквозь толпу гостей, каждый из которых успевал сказать мне несколько слов, пока я шел мимо, и открыл дверь спальни. Тут было темно, и это пришлось мне по душе. Я закрыл дверь, но не стал зажигать свет, а начал ощупью пробираться к постели.

Однако в ней уже были люди. Не скажу точно, сколько именно.

— Осторожней, ты! — рявкнул кто-то.

— Прошу прощения, — ответил я.

На полу лежал коврик. Я прилег на него, прикрыл глаза, и шумная гулянка для меня кончилась.

Самое странное заключалось вот в чем: я знал, что сплю и вижу сон, но понятия не имею, что мне снится. Я в жизни не видел такого гадкого сна будто ты спишь и знаешь, что спишь, и видишь сон, и знаешь, что это дурной сон, кошмарный сон, но не знаешь, о чем он, этот сон.

Наверное, это самое страшное. Ужас перед лицом неведомого, и все такое.

Мне так отчаянно хотелось познакомиться с содержанием моих сновидений, что я вылетел из мира снов, будто пробка из бутылки.

Я лежал на каком-то полу, в широком снопе солнечного света.

Что-то было не так. Окна моей спальни выходят на север, и солнце светит в них под острым углом, причем только в разгар лета, да и тогда в комнату просачивается лишь тоненький лучик. Кроме того, у себя в спальне я дрыхну на кровати, а не на полу. Тут что-то не так, совсем не так, как надо.

Сначала просыпается тело, а мозги — уже потом. Я открыл глаза, пошевелил руками и все вспомнил.

Я рывком принял сидячее положение. Спина болела так, будто из меня выдернули позвоночник.

— Н-да! — произнес я и снова лег. Сон на полу — не самый лучший отдых даже в самые лучшие времена.

Я предпринял вторую попытку подняться, на этот раз медленно, и мне удалось проделать все телодвижения, необходимые для того, чтобы встать на ноги. Я чуть подался вперед и оглядел комнату.

Теперь на кровати возлежал Арти, и он был один. На всех горизонтальных поверхностях — трюмо, ночном столике, сиденьях стульев — стояли полупустые стаканы. Дверь шкафа была открыта, и на полу перед ним высилась груда одежды.

В воздухе стоял кофейный дух, и я, выйдя из спальни, направился к его источнику. Возле кухонной ниши мне на глаза попалась лиловоокая красотка с волосами цвета воронова крыла, одетая в грубые полотняные штаны и черный свитер с высоким горлом. Она готовила яичницу-болтунью. Красотка была босая и совсем маленькая. На вид — гибрид негритянки, китаянки и француженки.

Такой облик обычно принимают еврейские девушки, обучающиеся в музыкально-художественных школах.

Она заговорила первой.

— Вы спали на полу. — Это было произнесено сухим и прозаичным тоном, каким обычно говорят о погоде.

— Похоже, да, — ответил я. Спина у меня болела, руки были грязные, рот, казалось, забит шерстью, а в довершение всего я прекрасно помнил, почему нахожусь здесь, а не в своей собственной уютной квартирке над гриль-баром «Я не прочь». — Можно мне немножко кофе?

Она указала на чайник вилкой, с которой капал яичный белок.

— Угощайтесь. Что, похмелье, да?

— Нет, я вчера не пил. Который теперь час?

— Начало третьего.

— Сейчас день?

Она уставилась на меня.

— Разумеется, день. — Девушка снова принялась взбивать яйца. — Видать, вечеринка была ого-го!

— Так вас тут не было? — спросил я, открывая дверцы буфета в поисках чашки.

— Они все в мойке, — сказала красотка. — Нет, не было. Я девушка-вытрезвитель.

— О! — изрек я.

Мы стояли недалеко друг от друга, она у плиты, а я возле мойки.

Порывшись в груде посуды, я вытащил чашку, как мог, вымыл ее и налил себе кофе.

— Что-то я вас раньше тут не видела, — сказала девушка.

— Я редко сюда выбираюсь.

— Откуда выбираетесь?

— Из Канарси.

Она скорчила такую гримасу, будто я отпустил сальную шуточку, и сказала:

— Ну-ну, давай заливай.

— Нет, правда.

Красотка взяла себе тарелку, выложила на нее болтунью, а сковородку поставила обратно на плиту — Если хочешь яичницы, стряпай сам, — сказала она. Девица не хотела меня обидеть, просто ставила в известность.

— Нет, спасибо, — ответил я, — хватит с меня и кофе.

Она отнесла свою тарелку и чашку к нагромождению мебели на середине комнаты и села. У Арти нет кухонного стола. Я уселся напротив нее и стал с хлюпаньем тянуть свой кофе, еще слишком горячий. Девушка не обращала на меня никакого внимания, кидая в рот кусочки яичницы, будто уголь в топку печи ш-шик, ш-шик, ш-шик. Как патрульный Циккатта с его буль-буль-буль.

Размеренно, как это делала бы машина.

— Когда проснется Арти, как вы думаете? — спросил я.

— Когда я соберу завтрак, — ответила она. — Ты не обязан его дожидаться.

— Еще как обязан, — сказал я. — Мне надо с ним поговорить.

На этот раз она удостоила меня взгляда.

— О чем это?

— О затруднениях, — ответил я. — О той луже, в которую я сел.

— А что тут может поделать Арти?

— Не знаю, — сказал я, и это было правдой. Просто мне не пришло в голову, с кем бы еще поговорить.

— Если речь о деньгах, то Арти на мели, можешь мне поверить, — сообщила она.

— Не в деньгах дело. Мне просто нужно с ним посоветоваться.

Она подняла глаза от своей исчезающей яичницы и возобновила эти ш-шик, ш-шик, ш-шик. Потом на миг остановилась и спросила:

— Что случилось? Тебе нужен гинеколог?

— Господи, нет! Ничего подобного.

— Если дело не в деньгах и не в сексе, то я уж и не знаю, что сказать.

Вы ведь не старьевщик?

— Я? Нет, только не я. — Эта идея удивила меня не меньше, чем мысль о том, что ко мне подослали двух наемных убийц для исполнения своих служебных обязанностей. Я — старьевщик? Я — угроза для организации?

— Да, я тоже так не думаю, — сказала девица. — У вас слишком здоровый вид.

Это замечание можно было воспринять едва ли не как оскорбление, высказанное сухим деловым тоном в мгновения отдыха от пережевывания яичницы.

— Просто у меня возникли сложности, — сказал я. Сделав несколько глотков кофе, я сделал несколько шагов по комнате. Спал я полностью одетым и теперь чувствовал себя помятым и взопревшим, как человек, который спал полностью одетым. У меня было ощущение, будто я спал в автобусе, ехавшем по бездорожью.

— Извините, что темню, — сказал я, — но мне думается, что об этом деле лучше не распространяться.

Девица пожала плечами, прикончила яичницу и встала.

— Мне плевать, — сказала она.

Когда девушка пошла относить свою тарелку в раковину, я вспомнил, что располагаю сведениями, которыми вполне могу с нею поделиться.

— Меня зовут Чарли, — сообщил я — Чарли Пул.

— Привет, — сказала она, стоя над мойкой спиной ко мне. Своего имени она так и не назвала. — Ты хочешь разбудить Арти?

— А можно?

— Если ты этого не сделаешь, я сама разбужу.

— О. Ну что ж.

— Только долго не возитесь.

— Ладно.

Я вернулся в спальню с полупустой кофейной чашкой в руках. Арти лежал на животе, раскинув руки и ноги, и был похож на кривую свастику. Спал он, судя по всему, очень глубоко.

— Арти, — позвал я. — Эй, Арти.

Удивительное дело. Он тотчас открыл глаза, перевернулся на спину, сел и, посмотрев на меня, сказал:

— Хло?

— Нет, — ответил я. — Чарли. Чарли Пул.

Арти заморгал, потом одарил меня широченной улыбкой и произнес:

— Чарли, малыш! Рад тебя видеть. Давно не виделись, малыш!

— Я пришел вчера ночью, — напомнил я ему, еще не совсем веря, что он проснулся.

Арти по-прежнему широко улыбался и смотрел на меня сияющими глазами.

— Шикарная вечеринка! — воскликнул он. — Какая же шикарная вечеринка!

Потом Арти снова заморгал, улыбка сползла с его лица, и он уставился в пол.

— Ты спал на полу, — сказал Арти таким тоном, каким мог бы произнести «Ты шел по воде аки посуху». В нем слышалось недоверие, приглушенное благоговейным страхом. Арти еще дважды повторил свое высказывание, причем оба раза одинаково: