Императорский всадник - Валтари Мика Тойми. Страница 19

Ранним утром февральских ид мы с тетушкой пробрались сквозь толпу как можно ближе к древнему фиговому дереву. Внутри грота жрецы как раз закололи барана — жертву богу Фавну. Обагренным кровью ножом виктимарий провел по лбу многочисленных луперков [15], которые тотчас стерли кровавые полосы священными холстами, смоченными в молоке, и разразились громовым хохотом. Этот ритуальный хохот, доносившийся из пещеры, звучал так оглушительно и страшно, что толпа замерла в благоговении, а некоторые женщины, пришедшие в экстаз, выскочили на тропу, которую стража только что освободила от толпы, разогнав ее священными фасциями [16]. В гроте жрецы разрезали руно овна жертвенными ножами на полосы и, танцуя, вышли на тропу. Они были обнажены, весело смеялись и хлестали ремнями из овечьей шкуры стоявших у них на пути женщин, так что сквозь одежду последних начала вскоре проступать кровь. Непрерывно танцуя, луперки обогнули весь Палатин.

Тетушка Лелия была страшно довольна и сказала, что священный смех ни разу еще на ее памяти не звучал так празднично, как сегодня. А еще она объяснила, что женщина, получившая удар обагренным кровью ремнем жреца Фавна, смеет надеяться, что забеременеет в течение года. Это было истинное средство от бесплодия, и тетушка Лелия посетовала, что ныне все больше знатных римлянок вовсе не желают иметь детей и лишь жены простых горожан позволяют луперкам бичевать себя. Она, например, не заметила на тропе ни одной сенаторши.

Иные из пробравшихся поближе зрителей утверждали, будто у входа в грот бесновался, пляша и прыгая обнаженным, сам император Клавдий, который громко призывал луперков не жалеть бичей, однако мы с тетушкой его не видели.

После того, как процессия обогнула холм и жрецы вернулись в пещеру, чтобы принести в жертву Фавну щенную волчицу, мы отправились домой, желая поскорее усесться за предписанную праздничную трапезу, состоявшую из жареного бараньего мяса и хлебов, испеченных в форме фаллоса. Тетушка Лелия попивала вино и радовалась, что после мрачной зимы наконец-то наступает солнечная римская весна.

Как раз в тот момент, когда отец стал уговаривать тетю пойти отдохнуть после еды (поскольку матрона начала болтать вещи, не предназначавшиеся для моих детских ушей), в залу вбежал запыхавшийся гонец-раб императорского секретаря Нарцисса и сказал, что мы должны без промедления прибыть на Палатин. Мы отправились туда пешком, прихватив с собой одного только Барба, чем очень удивили раба. К счастью, по случаю праздника мы были одеты так, как того требовал указ Клавдия.

Разряженный в белое с золотом гонец сообщил нам по дороге, что все сегодняшние предзнаменования оказались благоприятными и ритуал прошел без сучка и задоринки. Император Клавдий находился по этому случаю в добром расположении духа и был настроен милостиво. Он пригласил жрецов Фавна в собственный триклиний [17] и все еще не снял знаки верховного жреца.

У ворот Палатинского дворца нас обыскали, чтобы узнать, не спрятали ли мы под платьем оружие, и Барбу пришлось остаться снаружи, потому что он пришел с мечом на поясе. Отец весьма удивился тому обстоятельству, что обыскали и меня тоже, хотя я был еще несовершеннолетним.

Нарцисс, вольноотпущенник и личный секретарь императора Клавдия, оказался греком, утомленным заботами и изнемогающим под грузом беспрестанных трудов. Принял он нас на удивление любезно, хотя отец и не присылал ему никаких даров, и без обиняков заявил, что в наше время, когда на каждом углу только и твердят о грядущих переменах, государству выгодно делать всадниками верных людей, которые ценят доброе отношение и всегда будут помнить, кому они обязаны своим высоким положением. Чтобы придать словам больший вес, он покопался в актах, имевших касательство к делам нашего семейства, извлек из этой груды какой-то смятый листок и протянул его отцу со словами:

— Возьми себе эти заметки о твоем характере и привычках, сделанные во времена императора Тиберия. С тех пор прошло очень много лет, и сегодня им уже не придали ровно никакого значения.

Отец пробежал глазами папирус, густо покраснел и быстро спрятал его. Улыбнувшись, Нарцисс столь же откровенно продолжил:

— Император гордится своей ученостью и умением разбираться в людях, но нередко он слишком увлекается частностями. Иногда, например, он способен целый день без умолку говорить о древней истории, желая показать, какая у него блестящая память. К сожалению, при этом у императора полностью вылетает из головы главное.

Отец задумчиво сказал:

— Кто из нас в юности не обдирал руки о шипы, пытаясь сорвать розу? И хотя для меня все это давно уже стало безвозвратным прошлым, я все же не знаю, как тебя благодарить. Ведь мне рассказывали, как строго император Клавдий и в особенности Валерия Мессалина следят за нравами сословия всадников.

— Возможно, позже я и дам тебе знать, чем ты сможешь отблагодарить меня, — заявил Нарцисс со слабой улыбкой. — Меня ославили как мздоимца, однако я предостерегаю тебя, Марций Манилиан: не вздумай предлагать мне деньги. Я отпущенник императора, поэтому все, чем я владею, принадлежит ему, а то, что я делаю в силу своих умения и способностей, я делаю на благо императора и государства. Однако нам следует поспешить, ибо благоприятный момент для изложения прошения наступит после праздничной трапезы, когда император будет готовиться к послеобеденному отдыху.

Нарцисс провел нас в южный парадный зал, стены которого украшали росписи, изображавшие сцены из Троянской войны, и собственноручно опустил занавеси на окнах, чтобы солнце не раскаляло помещение. Вскоре появился император Клавдий, поддерживаемый двумя рабами, которые по знаку Нарцисса усадили повелителя на трон. Напевая себе под нос гимн в честь Фавна, Клавдий подслеповато взглянул на нас. Вид у него был весьма добродушный, хотя голова его и раскачивалась из стороны в сторону, а лицо и платье были, как у неряшливого подростка, испачканы соусами и вином. Впрочем, император очень походил на свои статуи и изображения на монетах. Выпитое разгорячило его, и ему явно не терпелось решить какой-нибудь важный государственный вопрос, прежде чем отправиться в опочивальню.

Нарцисс представил нас и торопливо сказал:

— Существо дела ясно. Вот тут справки о происхождении и имущественном положении, а также и рекомендация цензора. Марций Мецентий Манилиан получал отличия как член Совета города Антиохии и заслуживает полного удовлетворения за понесенное бесчестье. Сам он не претендует на внешние почести, но сына его следует воспитать верным слугой государства.

Император Клавдий развернул акты, что-то бормоча об астрономе Манилии, которого он знавал еще в дни своей юности. Происхождение моей матери пробудило его любопытство, и он пустился в ученые рассуждения.

— Мирина, — сказал он, — была царицей амазонок, воевавших с племенем горгонов, но потом объявился некий фракиец Мопс, которого Ликург отправил в изгнание, и убил ее. Мириной, собственно, звали богиню, чье земное имя было Батия. Так что твоей жене уместнее было бы носить это имя. Впиши мои слова в акты, Нарцисс.

Отец почтительно поблагодарил за полученные сведения и пообещал тотчас приложить все усилия, дабы статуя, которую город Мирина воздвиг в честь моей матери, была должным образом переименована. Императору следовало дать понять, что мою мать в Мирине настолько уважали, что уже удостоили ее скульптуры.

— Твои греческие корни благородны, — сказал далее Клавдий, сверля меня глазами, белки которых испещряли кровавые прожилки. — Просвещение — заслуга Греции, сила же Рима — в искусстве управления. Ты хорош и привлекателен, как мой новенький золотой с латинской надписью на одной стороне и греческой на другой. Но как же может такой милый, стройный мальчик называться просто Минуцием? Что за ложная скромность!