Лики смерти - Батчер Джим. Страница 49

Я еще пытался бежать, но что-то держало меня за ноги, и я даже не мог подняться с земли. Я повернулся и увидел стоявшего надо мной Никодимуса. Обрывок удавки у него на шее оставался единственной деталью туалета, не пропитавшейся еще кровью. Его тень – его чертова тень – обвилась вокруг моей талии, моих ног, моих рук, и она шевелилась, как живое существо. Я попробовал было сложить заклинание, но эти чертовы петли-тени вдруг сделались ужасно холодными – холоднее льда или замершего металла, и вся моя энергия замерзла во мне.

Один из завитков-теней вынул тубус из моих онемевших рук и, причудливо изогнувшись, передал Никодимусу.

– Восхитительно, – произнес тот. – Теперь Плащаница у меня в руках. И вы, Гарри Дрезден, тоже.

– Что вам нужно? – прохрипел я.

– Просто поговорить, – заверил меня Никодимус. – Я всего-то хочу вежливо с вами побеседовать.

– Пошли вы!

Глаза его потемнели от холодного гнева, и он потянул из кармана свой револьвер.

«Класс, Гарри, – подумал я. – Вот что ты получишь за свое чертово геройство. Полную обойму девятимиллиметровых карамелек».

Но Никодимус не выстрелил.

Он оглушил меня рукоятью револьвера.

Яркий свет вспыхнул в моих глазах, и я повалился на землю. Я вырубился прежде, чем моя щека коснулась земли.

Глава двадцать первая

Очнулся я от холода.

Сознание вернулось ко мне в совершенной темноте, под струей ледяной воды. Голова трещала достаточно сильно для того, чтобы боль в ноге казалась по сравнению с этим почти приятным ощущением. Запястья и плечи болели еще сильнее. Шея затекла, и мне потребовалась секунда или две, чтобы сообразить: я стою в вертикальном положении со связанными над головой руками. Ноги, само собой, тоже оказались связанными. Мышцы задергались от холода, и я попробовал отодвинуться от ледяной струи. Мне помешали веревки. Холод начал пробирать до костей. Ощущение было не из приятных.

Я дернулся, пытаясь освободиться. Потом попробовал подергать по очереди ногами и руками. Трудно сказать, насколько свободнее стали веревки: холод мешал мне чувствовать даже запястья, а видеть не позволяла темнота.

На мгновение меня охватил страх. Если бы удалось высвободить руки, я бы, возможно, рискнул пережечь путы заклинанием. Черт, да я так окоченел, что идея сжечь себя самого казалась не столь уж непривлекательной. Однако когда я попытался накопить необходимую для этого энергию, та ускользнула от меня. Потом до меня дошло. Бегущая вода. Бегущая вода сковывает магические энергии, и всякий раз, когда я пытался собрать их, она смывала все к чертовой матери.

Холод все крепчал, становился все болезненнее. Я никуда не мог деться от него. Я запаниковал, задергался, от чего тупая боль в связанных запястьях сделалась режущей, и тут же снова ослабла, притуплённая холодом. Помнится, несколько раз я орал от боли – и тут же захлебывался водой.

Впрочем, и сил-то у меня осталось всего ничего. Побарахтавшись несколько минут, я повис, задыхаясь, зажмурившись от боли, слишком усталый, чтобы сопротивляться дальше. А вода становилась все холоднее…

Мне было больно, но я решил, что больнее уже не будет.

Прошло несколько часов, и я понял, что сильно ошибался на этот счет.

Отворилась дверь. В глаза мне ударил яркий свет. Я бы отвернулся, но у меня и на это сил не осталось. В дверь вошла пара дюжих мужиков с самыми настоящими горящими факелами в руках. Этот свет дал мне возможность рассмотреть помещение. У самой двери стена была отделана полированным камнем, но все остальные поверхности представляли собой нагромождение осыпавшейся земли и битого кирпича; только в одном месте из-под него проглядывала какая-то круглая бетонная труба – наверное, часть городского водопровода. На потолке тоже виднелись земля, камни, свисавшие корни… Откуда-то сверху лилась на меня вода, скатывавшаяся затем в воронку на полу.

Значит, меня притащили в Преисподнюю – замысловатый лабиринт пещер, разрушенных зданий, туннелей и древних сооружений, раскинувшийся под современным Чикаго. Преисподняя – это темное, сырое, холодное место, полное самых разных тварей, которые прячутся здесь от солнечного света, человеческого общества, а может, ищут радиоактивности. Туннели, в которых сооружался первый атомный реактор, – это только преддверие Преисподней. Люди, знающие о существовании этого мира – даже чародеи вроде меня, – избегают показываться здесь, если их только не загоняют совсем уже отчаянные обстоятельства.

Дорогу сюда не знал никто. Значит, никто не придет сюда мне на помощь.

– Эй, ребята, я тут здесь совсем вспотел, – просипел я вошедшим. – У вас пивка холодненького не найдется? Или еще чего шипучего – и со льдом?

Они даже не покосились в мою сторону. Один встал у стены слева от меня, другой справа.

– Я понимаю, мне стоило бы побриться. – Меня понесло, и я уже не мог затормозить. – Знай я, что у меня будет здесь общество, я бы принял душ. И пол бы подмел…

Никакого ответа. Ни даже намека на то, что они вообще меня слышат. Ничего.

– Мрачноватое помещение, – заметил я.

– Вам придется простить их, – сказал Никодимус. Он вошел в дверь и ступил в круг света от факелов – переодетый во все чистое, гладко выбритый, умытый. Теперь наряд его составляли пижамные штаны, шлепанцы и клубный пиджак времен Хью Хефнера. Серая удавка, впрочем, так и висела у него на шее. – Что я ценю в своих служащих – так это рвение в работе, а стандарты у меня очень и очень высокие. Порой они смотрятся немного неживыми.

– Вы запрещаете своим громилам говорить? – поинтересовался я.

Он достал из кармана трубку и маленькую жестянку табака «Принц Альберт».

– Помилуйте, я ничего им не запрещаю. Я просто вырвал у них языки.

– Насколько я понимаю, ваш департамент людских ресурсов не жалуется на избыток добровольцев, – заметил я.

Он набил трубку, примял табак пальцем и улыбнулся:

– Вы не поверите. Но я предлагаю им бесплатные услуги дантиста по высшему разряду.

– Что ж, это может пригодиться и вам – когда полиция выбьет вам зубы. Кстати, поосторожнее с моим смокингом – он взят напрокат.

В глазах его загорелся очень неприятный огонек.

– Младшенький нашей малышки Мэгги. С возрастом вы набрались изрядных сил.

Я долго молча смотрел на него, дрожа от холода. Мою мать звали Маргарет.

Но почему «младшенький»? Насколько я знал, я был единственным ребенком. Впрочем, я не так уж и много знал о своих родителях. Моя мать умерла при родах. Отец скончался от разрыва аорты, когда мне было шесть. У меня сохранилась фотография отца на пожелтевшей газетной страничке. Я хранил его в своем фотоальбоме. Фотография запечатлела его на благотворительном детском утреннике в каком-то маленьком городишке в Огайо. Еще у меня хранилась полароидная карточка, изображающая отца с матерью, – они стояли перед мемориалом Линкольна, и у нее круглился животик: она носила тогда меня. Я до сих пор не снимаю ее амулет – пентаграмму. Он погнут и чуть оплавился, но чего еще ждать, если ты то и дело бегаешь, убивая с его помощью, скажем, оборотней…

И все. Ничего у меня больше не осталось от родителей. Ну, до меня доходили кое-какие слухи, что моя мать общалась с разной не самой приятной публикой. Ничего конкретного – так, случайные реплики. Один демон сообщил мне, что родители мои были убиты, и та же самая тварюга намекнула еще на то, что у меня имеются родственники. Помнится, я отмахнулся тогда от этой темы, решив, что демон грязно врет.

Впрочем, с учетом того, что Никодимус и Шонзи служили по одному ведомству, мне, возможно, не стоило доверять и динарианцу. Он вполне мог и сочинять. Запросто мог.

А если нет?

«Заставь его говорить дальше, – решил я. – Выуди из него побольше информации». Терять мне, похоже, было не особо много чего, а как справедливо сказано, знание – сила. Может, и удастся обнаружить какую-нибудь зацепку…

Никодимус чиркнул спичкой, раскурил трубку и выпустил несколько клубов дыма, с легкой усмешкой поглядывая на мое лицо. Черт, он видел меня насквозь. Я старался не встречаться с ним взглядом.