К Альберте придет любовник - Вандербеке Биргит. Страница 1

Биргит Вандербеке

К Альберте придет любовник

Альниньо

Перед самым праздником Вознесения мы сбежали.

В конце марта мы вдруг сделали открытие, что всю жизнь любили друг друга, с начала времен и до Страшного суда.

Вообще-то мы делали это открытие уже не в первый раз, к такому выводу мы регулярно приходили раз в три-четыре года, и тогда жизнь становилась вдруг настолько эмоциональной и напряженной, что через некоторое время нас уже обуревали сомнения, действительно ли мы любили друг друга всю жизнь, а недавняя уверенность, что мы запросто можем провести вместе в одном помещении больше пяти минут и что это не чревато никакими опасностями и несчастьями, представлялась нам уже огромным заблуждением, – и все же однажды мы сбежали, вдвоем, потому что поняли: такой огромной любви, как наша, долго противостоять невозможно, приходится ей уступать. Собственно говоря, уступали этой большой любви мы тоже уже не раз, но до сих пор подобного рода попытки заканчивались одинаково: взяв себя в руки, мы оба бросали все силы рассудка на борьбу с чувством – ибо это была одна из тех любовей, которые вроде бы запросто сходят на нет, если этому не противиться, не упираться руками и ногами, да только через пару лет налетают на вас с новой силой. Как саранча. В один прекрасный день мы вдруг ощущали усталость, может быть, утрачивали ненадолго бдительность – хотя бы потому, что были больше не в состоянии в полную силу сопротивляться возможности пожить два-три года спокойно, заняться наконец работой, обустроить жилье – но это в любом случае не имело смысла, ведь рано или поздно саранча вернулась бы вновь и быстренько все это сожрала, изгадила, уничтожила. Так велика была эта любовь, так ненасытна, что самое большее за три месяца ей удавалось пожрать без остатка нашу жизнь, работу, дом. Чтобы стереть с лица земли нас самих, ей требовалось обычно не более двух недель. Думаю, именно это обстоятельство не совсем нас устраивало, и мы решили сбежать. Корень зла заключался, наверное, в нашей постоянной борьбе с собой. На этот раз решено было действовать иначе: примем все как есть и без оговорок отдадимся чувству целиком. Учитывая прошлый опыт нашей взаимной любви, похоже, ничего другого нам и не оставалось.

У Надана была машина, а у меня нет, поэтому для бегства мы решили воспользоваться его автомобилем. Куда? Мы подумывали об Амстердаме, Париже, Копенгагене. Бегство было запланировано на май, а в апреле мы начали ссориться: я хотела в Париж, Надан же считал, что я хочу в Париж, только чтобы его позлить – он ведь не знает французского, – чтобы доказать свое превосходство и обеспечить себе тылы, а я думала, он хочет в Амстердам, потому что знает, как я ненавижу Голландию. В Копенгагене мы не были оба, он мог бы стать для нас своего рода нейтральной территорией, но мне почему-то казалось, особых отличий от Голландии там нет.

– В Голландии шторы достают ровно до середины окна, – говорила я, – вряд ли это подходящая страна, чтобы от всех скрыться. Шторы у них такие короткие специально, чтобы с улицы были видны цветы на подоконниках; ведь Голландия – страна не только тюльпанов, но и горшков с анютиными глазками, бегониями и гиацинтами. А мне вовсе не нужно никуда уезжать, чтобы полюбоваться комнатными растениями – это я могу сделать и дома.

Надан сказал:

– В Париже все загажено, в гостиницах полно тараканов, а в метро жутко воняет.

Меня страшно разозлило, что он нападает на мой любимый Париж. Лично я в Париже не видела ни одного таракана – ну, или почти ни одного. Крыс, одичавших кошек я там видела, а вот тараканы попадались мне крайне редко. Несмотря на цветочные горшки, Надан продолжал настойчиво предлагать Амстердам и стал рассказывать, как однажды в парижской гостинице всю ночь гонялся за тараканами и давил их, и я даже посмеялась, потому что это была одна из его «историй про Беттину» – в этих историях он почему-то хочет казаться особенно романтичным, а тяга к романтизму всегда приводит у него к противоположному результату, по крайней мере в том, что касается его самого. Я очень ярко представила себе, как Надан в пижаме встает с постели, вытаскивает из-под кровати тапочек и испытывает глубокое удовлетворение оттого, что может обратить свое недовольство против этих тварей, и потом всю ночь убивает тараканов одного за другим, оставляя на обоях все новые коричневые пятна.

Конечно, представив себе такую картину, я пару раз не сдержалась и засмеялась. Надан же решил, что я смеюсь над ним, и обиделся – ведь все это было серьезно, это касалось его жизни, его прошлого и будущего, а если дело касается твоей жизни, становишься особенно обидчивым.

Подобного рода обидчивость чревата проблемами, особенно во время бегства. Из-за нее легко приходишь в ярость или, что еще хуже, впадаешь в уныние. В любом случае смешного тут ничего нет.

И бегство показалось мне вдруг не таким уж логичным и необходимым, как еще несколько минут назад, когда это было абстрактное бегство вне времени и пространства, без определенной цели. Но ведь мы решили любить друг друга до скончания века, а от подобного решения не отступаются внезапно, только из-за того, что не могут прийти к согласию, куда ехать.

Впрочем, по мне было бы, наверное, даже лучше не ехать в Париж, где все пропитано Беттининой историей, которая хоть и не удалась, но в воспоминаниях стремилась приобрести романтический ореол. А ведь известно, что именно неудавшиеся истории вторгаются в нашу жизнь с особенно завидным постоянством.

В конце концов мы решили: бегство – это приключение, а не отпуск, который планируется за несколько месяцев с проспектами и каталогами в руках. Самое главное – назначить день, все остальное произойдет само собой, а день давно уже установлен, определен церковным календарем и соответствующими праздничными днями, а также сверхурочной работой Надана, которая продлится почти до праздника святой Троицы.

Лично я предпочла бы сбежать прямо сейчас, в апреле: я боялась, что до Вознесения у меня будет слишком много времени для размышлений, я успею еще раз все обдумать и понять, какая это глупость: ведь бегство тогда только необходимо, когда для него есть причины, а у нас вроде никаких причин не существовало. Для бегства нужен по крайней мере один враг, от которого ты спасаешься, еще лучше – два врага, а то и целый мир врагов. Или нужно нарушить хотя бы один закон.

Но обнаружить врага в своем окружении мне так и не удалось. Выдумать тоже. Не было злобного супруга, не было вообще семьи, которую бегством мы могли бы разрушить, не было никаких запретов, нас никто не преследовал, мы не были параноиками и давно уже достигли совершеннолетия. У каждого была своя жизнь, работа, квартира, у Надана был даже собственный дом, и до Вознесения он, конечно, одумается и решит, что все это полная чушь, ведь в том, что касается наших с ним отношений, Надан смотрит на вещи так же, как я, мы знаем друг друга и прекрасно понимаем, что из всех неудавшихся историй наша с ним самая неудавшаяся, несмотря даже на то, что тянется она от Сотворения мира и до Страшного суда. В нашей жизни эта история в определенном смысле является предысторией всех прочих неудавшихся историй. Поэтому она постоянно нам мешает. И пока эта предыстория регулярно вторгается в нашу жизнь, все другие истории со временем тоже становятся неудавшимися. Пока саранча у тебя за пазухой, бегство вряд ли поможет.

– Если бы мы умели целоваться, – сказал однажды Надан в полной растерянности, когда мы вдруг задним числом осознали, что у нас не получаются поцелуи. Даже теперь, когда мы уже кое-чему научились. А тогда не получались вовсе.

Если бы тогда мы что-нибудь смыслили в поцелуях, мы бы, наверное, провели какое-то время за этим занятием, и впоследствии чаще приходили бы к согласию, вместо того чтобы постоянно спорить. Разойтись – совсем не значит, что что-то «не удалось». Вообще говоря, разойтись – недостижимый идеал.