Кажется, со мной пойдут в разведку... - Васильев Борис Львович. Страница 17

— В чем дело? — сквозь зубы спрашивает он.

Владлена подталкивает меня. Я оглядываюсь и вижу ее бегающие глаза и заискивающую улыбку.

— Так в чем дело? — еще резче спрашивает Колычев.

— Вы подлец и гадина, — громко говорю я, чувствуя, как бешено колотится сердце.

Он бледнеет как простыня и медленно поднимается. Во мне все напряжено, но я не чувствую страха. Я даже хочу, чтобы он ударил меня, потому что после этого буду бить сам. Бить бутылкой: я уже прикинул, как схвачу ее.

Но бьет не он, а она. Визжит, бьет по спине и выталкивает из комнаты. Я лечу в сени и утыкаюсь в Лихомана.

— Вот это хорошо, — говорит командор. — Вовремя ты вывалился. Найди Березина и выпиши из журнала все наши замечания по управлению вездеходом.

Полдня просидеть с Юркой — это хуже, чем пытка: он нуден и туп.

— Цифры положено писать в середке колонки.

— Кем положено?

— Положено, и все.

Техник, диплом имеет. А Славка ушел с третьего курса: надо было кормить семью. Где же логика, как спрашивалось в одном бородатом анекдоте?..

— Юрка, давай напишем, что пеэмпе надо переделать?

— Ты что?.. — Юрка пугается, долго моргает рыжими ресницами. — Наше дело маленькое.

— Это почему же, интересно, оно маленькое?.. Оно — ого! Не меньше, чем у министра.

Завести Юрку ничего не стоит, но спорить сегодня я не могу. Клякса в душе. Огромная жирная клякса…

Они уезжают перед обедом. Слышу, как преувеличенно веселым голосом она прощается с ребятами, как Лихоман бубнит что-то насчет управления, и не выхожу. Мне стыдно. За нее…

Весь день пытаюсь разобраться, что произошло, и не могу. Она уехала в слезах из Ярославля — это понятно. Не захотела его встречать — тоже понятно. Он подлец из подлецов, подонок и пижон. «Дешевка», как сказал Федор, и это тоже понятно. Я дал ему по морде — яснее ясного. А она вдруг вступилась. Почему?.. Вот тут-то и начинается нечто такое, чего я никак не могу уразуметь. Любит? Тогда зачем ревела? Не любит? Тогда почему дерется?..

— Ну дык комбинезон-то пойдешь получать?

Ананьич. Ласково подмаргивает детскими глазками и источает спиртовый дух..

Не знаю, какие гиппопотамы шили эти комбинезоны: в каждую штанину можно запихать боксера полусреднего веса. Ананьич советует затянуться потуже ремнем, я расписываюсь в ведомости и иду в столовую, громыхая комбинезоном, как латами.

— Завтра выходной, — объявляет Лихоман. — Резвитесь, соколы.

После обеда ребята выволакивают брезент и укладываются, а мною овладевает какое-то беспокойство, и я куда-то бреду. Если бы меня спросили, куда я направляюсь, я бы, наверно, принялся сочинять, но никто меня не спрашивает, себе врать не имеет смысла, и я иду к реке. Продираюсь сквозь кусты и поднимаюсь на песчаный бугор.

Вот оно, место, с трех сторон огражденное ольшаником. Ничего не белеет на кустах, и никто не танцует на берегу, но я сажусь на песок.

Грустно. Так мне сегодня грустно, что хочется завыть. Даже в горле першит.

Берег пуст и холоден, небо серое, как асфальт, и ветер гоняет рябь по реке.

Интересно, приходила она в тот день, когда мы с Федором ломали торсион?..

Я раздеваюсь и плыву на ту сторону. Вода холодная и жесткая: совсем забыл, что уже август. Вылезаю и, дрожа, долго хожу по песку, но на нем — только мои следы…

Ну и правильно: я знаю, что никому не нужен. Ни плохим женщинам, ни хорошим девчонкам. Нужен я только маме с Наташкой да, пожалуй, Славке с Федором. И я иду к ним.

Все как полагается: Федор пилит мундштук. Это уже третий по счету: первый он подарил Лихоману, второй потерял. Степан чинит сапог, а Славка вдохновенно травит:

— В Югославии, между прочим, парень без сна двадцать пять лет живет. И ничего, нормально. Женился, детишек завел, а спать так и не выучился. А это значит…

— Врут, поди, — сомневается Степан.

— Ну почему — врут? Официально заявлено. А это значит…

Я подсаживаюсь к Федору. Гляжу, как он пилит.

— Что, Генка, смурной? — спрашивает он. — Живот болит?

— Нет.

— А чего притих?

— Так…

— По дому заскучал?

— Ну что ты!..

— А что? Нормальное дело. Я, например, скучаю.

— Это оттого, Федя, что поздно ты женился, — говорит Степан. — А я со своей двадцать лет прожил. Все знаю насквозь, и открытий не предвидится.

— Что же это за жизнь без открытий, Степа?

— Нормальная жизнь.

— Скучно, — вздыхает Федор. — Нет, брат, я так не могу. Я, знаешь, все ждать чего-то должен, нового чего-то. После армии на завод пошел и — не мог. Каждый день одно: одна деталь, один станок, одна технология, один режим. Сбежал через полгода.

— Куда? — интересуется Славка.

— Поколесил маленько. Лес валил на Печоре. На Каспии рыбачил. Дорогу в Сибири строил. Даже золотишко на Вилюе мыл. Все никак к месту прикипеть не мог: мотало меня, как сорванный буек.

— А на завод обратно все-таки примотало? — спрашивает Степан.

— Случай! — улыбается Федор. — Пофартило нам с корешем на Вилюе, и подались мы этот фарт на шикарную жизнь менять. Ну, сам понимаешь, Сочи. Рестораны, море, девчонки и денег — вагон. Прокутились — обратно уже в жестком едем. И встречаю я в этом жестком мужика. Настоящего мужика: поговорили мы с ним, и снял я с полки свой чемодан. Так на завод вдвоем и прибыли.

— Борисыча, что ли, встретил? — уточняет Славка. — Да, Борисыч — это мужик.

— Все равно шататься — это не дело, — строго говорит Степан. — Человек на своем месте должен сидеть.

— Да что я, гриб? — обижается вдруг Славка. — Торчи где вылез, да?

— Я почему к Генке пристаю? — улыбается Федор. — Хочу, чтоб он сам понял, на своем он месте или нет. Если на своем, все нормально: включай прямую и — полный газ. А если нет, отрывайся, брат, пока не поздно.

— «Отрывайся»!.. — сердится Степан. — Ишь какие все искатели! Все ищут, шастают по стране и найти ничего не могут. Потому что за рублем шастают, вот и все. И ты за рублем гонялся, Федор, легкой жизни искал. А ее нет на свете, нету!..

— Нет, Степа, я за рублем сроду не гонялся, — говорит Федор. — Рубль никогда меня особо не интересовал, а вот дело… Не работа, понимаешь? Ну, как бы тебе объяснить?.. Работа — это когда ради денег вкалываешь, а дело — это не то. Это твое, понимаешь? Твое, кровное, где ты себя на месте чувствуешь. Ну вот я, к примеру. Я слесарь, и токарь, и шофер, и тракторист, и лесоруб, и механик — и это все работа. Честно я ее выполнял, не волынил, норму давал и все, что положено, а душа была холодна. Мог бы и успокоиться, наверно: многие с такой вот холодной душой работают. Да не смог. Я дело искал. И вот оказалось, я — испытатель. Здесь мое место. Здесь я по шестнадцать часов буду вкалывать, если нужно, бесплатно буду вкалывать. Потому что это — мое дело.

— Ну ладно, — сдаваясь, ворчит Степан. — Только шастать— это ни к чему, знаешь. Сиди, где сидишь, и доводи до совершенства то, что поручено. Это правильнее.

— Эх, Степан, до чего бы все просто да серенько было, если бы люди как пеньки на одном месте сидели.

— А ты сложного хочешь?

— Я хочу, чтоб всем дело по душе доставалось. Пусть ищут, пусть от папы с мамой драпают — вон как наш Генка. Из таких как раз что-то и выходит…

— Летуны из таких выходят! Летуны да рвачи!

Спорят они до позднего вечера. Я понимаю Степана: он любит порядок, ясность и ламинарное течение жизни. Федор — сторонник турбулентного ее течения, и наши со Славкой симпатии целиком на его стороне…

Утром ребята поднимают невероятный гвалт: кому-то пришла идея пойти на охоту. Все трое остервенело чистят свои ружья, которые до сих пор мирно хранились у Ананьича под замком, спорят насчет тайных троп и травят охотничьи истории. У Степана и Славки — новенькие «ижевки», а у Федора — старенькая, порыжевшая двустволка, но он-то как раз и охотник, а остальные купили свои пищали месяц назад, зато орут больше всех.