Ольга, королева русов - Васильев Борис Львович. Страница 25

— Молодка дозволения подплыть просит, — сказал старший кормчий. — Дозволишь, великий князь?

— Спроси, что надобно. Ход не снижай. Великий князь лежал под навесом после сытного обеда и выходить не хотел. Однако кормчий, переговорив с подплывшей молодкой, решился побеспокоить.

— Не гневайся, великий князь, что тревожу тебя. Баба говорит, что отец ее послал. Что важно это и что отца ее ты знаешь.

— Пусть на лодью придет.

— Не ходит он, сказала. Помереть может, а знает что-то очень для тебя важное.

Никто из приближенных, хорошо изучив характер великого князя, не ожидал, что он согласится. Но сын Рюрика был столь же непредсказуем, как и его отец.

— Скажи, пусть отца на берег вытащит. Стой. Пошли троих стражников, заодно и ей помогут.

— А лодьи? — робко спросил кормчий.

— А лодьи… Лодьи останови, — проворчал Игорь, поднимаясь с ложа.

Великий князь еще плыл на лодке к берегу, когда стражники подтащили умирающего и уложили его на рядно. Старший встретил князя на берегу, помог выйти.

— Это — Охрид, — сказал он. — Много лет служил с ним вместе в дружине, пока ты, великий князь, его в охрану княгини не повелел перевести.

Игорь странно посмотрел на стражника, но промолчал. Подошел к лежащему. Не обращая внимания на склонившуюся перед ним молодку, бросил:

— Помираешь, Охрид?

— Главное сказать хочу, великий князь. В полнолуние сам на страже стоял и видел…

Сил не хватило, и он замолчал. Князь подождал немного и нетерпеливо спросил:

— Что видел?

— Всадника… По плотине к хоромам княгини…

— Узнал его?

— Не успел. Кто-то сзади… ножом. А потом в Днепр спустил. Доплыл кое-как…

Даже в разговоре с великим князем, даже умирая, Охрид помнил о дружинном братстве. И не мог предать Ярыша. Не мог, выше сил его было это предательство.

— Кто? — строго переспросил князь.

— Не видел, — помолчав, твердо сказал Охрид. — Нет, не видел… А всадника — видел. Он в хоромы княгини скакал… Ты повелел доносить о таких. Вот… Доношу…

— Что еще сказать можешь?

— Иноходка, — еле слышно прошептал умирающий.

— Что? — Князь нагнулся, чтобы расслышать.

— Иноходью конь шел.

Великий князь отпрянул от него. В голове внезапно блеснуло имя: «Свенельд!…» Как озарение. Даже оглянулся, не понял ли кто посторонний. Опомнился, спросил негромко:

— Что еще видел?

— Больше ничего. Дочка видела.

— Что видела? — насторожился великий князь.

— Великая княгиня твоя за ворожбой к ворожее в пещерку приходила. За какой — она не ведает.

— А ты — ведаешь?

— А меня — ножом, а потом — в воду.

— В воду, — задумчиво повторил Игорь.

— Боярин с ней был. Дочка боярина узнала. Сын Зигбьерна, говорит.

— Хильберт?

— Да. Боярин Хильберт, сын Зигбьерна. А меня — в воду.

— В воду, — еще раз повторил Игорь.

Вдруг поднялся, пошел к берегу, куда пристала ло-дья. Старший стражи догнал его, ожидая повелений. Игорь остановился, помолчал. Потом сказал негромко:

— В воду.

— Как?… — Стражник настолько поразился, что осмелился переспросить. — Охрид тридцать лет тебе служит, великий князь.

— И дочку его — тоже.

— Они молчать будут, — умоляюще зачастил стражник, пытаясь спасти старого друга. — Клятву возьми с них…

— Молчат только мертвые, — жестко оборвал князь, садясь в лодью. — И я посмотрю, чтобы они были мертвы.

«Свенельд… — стучало в голове великого князя. — Пруды в белых кувшинках. Ожерелья из лилий на груди. Свенельд… Свенельд… Свенельд…»

Он больше не мог лежать под навесом. Ходил по настилу, мешая всем. А лицо было таким, что никто не осмеливался к нему обращаться. Это могло пройти, а могло и обернуться грозой, если бы кто-либо попался под руку. Потому-то и сторонились, налезая друг на друга.

«Значит, Свенельд?… Но он же отвел иноходку Ольге. Отвел, это проверили надежные люди. Почему же она оказалась не в конюшне великой княгини? Почему? И кто, кто.скакал на ней в новолуние?…»

Князь плохо ел, с отвращением отбрасывая лучшие куски. Мысли по-прежнему сверлили мозг, но из них как-то сам собой, постепенно стал выпадать Свенельд. Чем больше князь думал, тем очевиднее становилось, что его первый полководец не мог в ту ночь скакать на иноходке. Во-первых, Охрид знал посадку Свенельда и спутать ее не мог, а во-вторых… Во-вторых, у Свенельда — лучшая дружина. Чаще бывала в сражениях, лучше обучена, лучше вооружена. Све-нельд не жалеет золота…

Почему— то это внезапное предположение резко изменило ход княжеских размышлений. Почему -необъяснимо, но в нем вдруг отчетливо прозвучало соображение, что коли человек не жалеет золота, то он должен жалеть что-то иное. Ничего не жалеть невозможно, это князь знал по собственным ощущениям, а значит, место золота должна была занять в душе Свенельда иная ценность Какая? А такая, которая выше и дороже золота. А таковой могла быть только власть. Власть, и ничего более. Ничего более!…

Странно, но этот вывод великого князя успокоил. Он был твердо убежден, что уж тут-то, на этом поприще непобедимый Свенельд потерпит жесточайшее поражение и, как следствие, исчезнет в глухом порубе. Однажды в чем-то подобном он заподозрил… Да нет, не заподозрил, а предположил только, всего лишь предположил, что сын соправителя Рюрика Трувора Белоголового и любимец князя Олега Си-гурд может пожелать власти, и что же? Сигурд исчез в темнице навсегда, и даже сын его считает, что он пропал на охоте. Все, все решительно в руках Великого Киевского князя, и дышать станут через раз, если он повелит дышать через раз.

Игорь не искал истины, Игорь искал оправдания собственной слабости и — нашел. Если измена жены унижала его мужское достоинство, то борьба за власть, наоборот, усиливала его. У него был достойный соперник, и задача сводилась к тому лишь, как ослабить, а еще лучше, как раздавить его. Это была мужская задача, которую он, Великий Киевский князь, способен был решить. И — главное — уж в этом-то они были равны. Равны по всем мужским статьям.

Но — странное дело! — имя молодого боярина Хильберта, сына Зигбьерна, личного друга князя Олега, никуда при этом открытии не исчезло. Оно просто провалилось в некий глухой склад памяти. И осталось там до востребования.

— Мяса! — внезапно крикнул великий князь. — Полусырого, с кровью!…

Ольга никогда доселе не чувствовала такого сочного, такого спелого счастья, какое испытывала все последние дни. Нет, жизнь существа в ней еще никак не проявлялась, она одна — одна! — знала, что эта живая плоть растет в ней, растет с каждым днем и с каждым днем наливается силой. И оттого, что никто другой об этом не догадывался, она и ощущала себя всемогущей. Самой Природой, дарующей жизнь.

Стремительная походка ее стала теперь плавной, даже величавой, если позволительно так выразиться. Она величаво двигалась, величаво говорила, величаво улыбалась И старый Годхард, внезапно навестивший ее, это приметил, ничего, однако, не сказав, поскольку молчание у Киевского Стола ценилось куда выше золота.

«Цветет, — не без удовольствия отметил он, склонившись в низком поклоне. — Либо любовника завела, либо дитя понесла, нам на радость…»

А сказал, что навестить осмелился по повелению великого князя и зову собственного сердца.

— С чего прикажешь начать, великая княгиня?

— С кислого, — улыбнулась Ольга. — Оставим сладкое на заедочку, боярин.

Хорошо зная вкусы великой княгини, боярин не задержался с размышлениями:

— Великий князь кланяется тебе, княгинюшка, и пожалует, как только киевляне отпразднуют победу над радимичами.

— Здоров ли великий князь?

— Здоров, княгинюшка. Чего и тебе желает. Теремные девушки внесли сладкие дары Византии. Фрукты, миндаль в меду, фряжское вино.