Отрицание отрицания - Васильев Борис Львович. Страница 47

Так постепенно, год за годом деревня выпадала в осадок отрицания. И осадок этот концентрировался в городах, вызывая в свою очередь отрицание городской жизни. Нет, это не было смешением, это было замещением, если учесть, что города тоже подверглись основательной чистке. Целые городские слои прошли через жернова закона отрицания отрицания: из них убирали в первую очередь интеллигенцию и остатки буржуазии, затем троцкистов и зиновьевцев, рыковцев и бухаринцев, слишком громких и чересчур тихих, слишком веселых или печальных сверх отпущенной сверху нормы. Бессмысленный террор охватил всю страну.

Несколько примеров.

За убийство немецкой социал-демократки Розы Люксембург в Царицыне расстреляли пятьсот заложников.

За убийство Председателя ЧК Петрограда Урицкого было расстреляно девять сотен заложников.

На убийство Кирова власти ответили не только расстрелами в Ленинграде и обширной ссылкой прежде всего интеллигенции в концлагеря, но и открытием массового, доселе не бывалого террора.

А из деревень продолжали бежать. Однако русская культура того времени еще не была единой, разделяясь на христианско-деревенскую, и дворянско-городскую. Мещанство занимало нишу меж этими двумя культурами, и крестьянство жалось к ним, поскольку они были ближе, нежели горожане, Так постепенно в результате безостановочного бегства из колхозов город переполнился мещанством крестьянской культуры, что, естественно, привело к господству этой культуры, давление которой мы все заметнее ощущаем и сегодня. Особенно этим отличается телевидение, назойливо навязывающее нам мещанские вкусы, мещанские игры, мещанские представления о роскошной жизни, в которой напрочь отсутствует вкус. Этот идеал мещанской мечты особенно ярко присутствует в рекламе.

Мы существуем в мещанском мире со всеми его ценностями, приоритетами и удовольствиями. Спорт потеснил культуру — для мещанина глазеть, кто победит, куда проще, нежели думать «Кто виноват?» и «Что делать?». Победа в спортивных состязаниях расценивается, как победа всей страны в целом. В искусстве на первое место вышел исполнитель, и актер ныне пользуется тем же успехом, каким пользовался среди русского кондового купечества.

Мы полностью утратили представление о великой русской культуре, когда-то восхищавшей весь мир. Заодно мы утратили и понимание родной истории, что весьма характерно для крестьянской культуры. Мы воспринимаем ее кусками, выхватывая из тысячелетней мозаики лишь наиболее яркие фрагменты.

Мы потеряли собственное неповторимое лицо, тем самым отправив в отрицание себя самих, как великую нацию. Мы продолжаем существовать в зловещем круге отрицания, заменив его обывательским копированием чужих обычаев, чужих привычек, чужого быта и даже чужой кухни.

Мы выпали в отрицание. Выпали. А ведь рецепта возвращения к самим себе не существует. Спросите об этом у наркоманов.

А теперь вспомним о выселении кровопийцев-помещиков Вересковских по решению сельского схода. Собственно это не воспоминание, это всего лишь спуск по спирали отрицания к ее первым виткам.

Сход позволил взять только по одному чемодану с личными вещами, но генерал в отставке Николай Николаевич тащил два. А когда его остановили и потребовали показать, он открыл оба баула и сказал одно слово:

— Золото.

Там и вправду было золото. Рукописи о доблести русских офицеров в никчемной войне с Японией. И его отпустили вместе с супругой Ольгой Константиновной, младшей дочерью Настенькой, старым дворецким и двумя горничными. А четверо старших детей упорхнули из гнезда, избрав разные сучки на корявом засыхающем древе России.

И до станции-то доковылять не успели, как дворецкий упал. Рухнул, как столб, с той лишь разницей, что у столба лица нет. А у него оно все кровью залилось. Николай Николаевич, баулы со своим бесценным золотом уронив, к нему бросился:

— Что ты, друг мой?..

Он был денщиком генерала еще в ту, русско-японскую. И под Мукденом был рядом. И всегда был рядом, всегда…

— Вас-то… — прохрипел последним хрипом старый денщик. — Вас-то за что, барин?..

А генерал Вересковский словно и не слышал ничего. Бормотал что-то, грудь павшему расстегивал, сердце пытался услышать…

— Не надо, Коля, — тихо сказала Ольга Константиновна, обняв мужа за плечи. — Упокоился он.

— Да?..

— Упокоился, — и перекрестилась. — Вечная ему память.

— Упокоился, — вздохнул генерал.

И тоже широко торжественно перекрестился, хотя давно уж был убежденным атеистом. Аккуратно, на все пуговицы застегнул сюртук на дворецком, встал, поклонился в пояс.

— Похоронить надо бы.

— В церковь сначала, — строго поправила Ольга Константиновна. — Отпеть следует.

— Схожу в село. Помощи попрошу, сами не справимся.

И пошел. Сначала о покойном думал, как тот в детстве играл с его детьми, как умел утешать их, как объяснял, что за былиночка растет и кому она нужна… И только на подходе к селу, с некоторой озабоченностью стал думать, как ему к сельскому населению обращаться, чтобы не обидеть. Слово «мужики» казалось ему обидным, но ничего иного в голову не приходило.

А в селе никого видно не было. Видно не было, но ощущалась какая-то очень радостная суета. Николай Николаевич походил по улице, не решаясь заглядывать в избы, чтобы не мешать этой радости, никого из взрослых не встретил и остановился, чтобы, как то на Руси водится, почесать в затылке. И только почесал, как мужик на подводе подъехал.

— Тпру!..

На подводе был комод и два кресла, почему-то знакомых Николаю Николаевичу. Но память он напрягать не стал, а обратился к мужику.

— Товарищ мужик…

— Чего тебе?

— Старичок умер, который моим денщиком был в русско-японскую. И детей моих воспитывал. А упал прямо на дороге. Надо бы в церковь его…

— Чего?.. Твой лакей, ты и отпевай.

— Права такого не имею. А земле предать без отпевания…

— Вон лопата у плетня торчит, видишь? Иди и предавай.

— Ну как же? Хотя бы гроб…

— Чего?.. — с презрением протянул мужик. — Гроб, он мастерства и денег требует. Иди, чего стоишь? А то протухнет твой воспитатель.