Отрицание отрицания - Васильев Борис Львович. Страница 82

Осень несла печаль. Анечка по вечерам все чаще и чаще отвлекалась, и странная безадресная грусть окутывала ее черным безнадежным покрывалом. Ей казалось, что все уже в прошлом, что впереди — одиночество в одиноком домике, в котором ей и суждено состариться.

Анечка уже не читала. По тусклым, бесконечно длинным вечерам по привычке брала книгу, садилась перед печкой, которая топилась хворостом, потому что рубить дрова Анечка не умела, раскрывала ее на закладке и роняла на колени. Читать не хотелось, думать было не о чем, и она просто сидела у окна до позднего вечера. Тогда ложилась в постель, накрываясь всем, чем только можно было укрыться, и тягостно ждала, когда же придет сон.

И как-то утром выпал первый снег, нежный и пушистый. Анечка всегда любила его, а теперь пришла в ужас, потому что снег надо было чистить, чтобы не оказаться отрезанной от выхода в город. А чистить ей не приходилось, и она понимала, что ей никак с ним не справиться. И пришла в такое отчаяние, что даже не расслышала скрипа этого первого снега под тяжелыми мужскими шагами. И стука в дверь не расслышала. Услышала голос:

— Простите, не подскажете, как мне Анну Колосову найти? Сказали, где-то здесь…

Поначалу Анечка даже не сообразила, что она и есть Колосова, а не Голубкова. Колосова по давно исчезнувшему мужу. Потом вскочила:

— Я!..

Распахнула дверь. Перед нею стоял бывший прапорщик Алексей Богославский. Взвизгнула, как девчонка, и повисла у него на шее.

Богославский был в потрепанной военной форме со споротыми петличками и шевронами. Рыжая щетина покрывала щеки, подбородок отвисал жидкой, еще не оформившейся бороденкой, глаза блестели усталым, каким-то прибитым упрямством.

— Войдем? — тихо спросил он.

Анечка отстранилась. Он вошел, крепко прихлопнул дверь и закрыл ее на щеколду.

— Так теперь надежнее.

— Есть, — сказал он. — Три дня голодом морили.

— Сейчас, сейчас!.. — она бросилась на кухню, а Богославский тяжело опустился на стул.

— А где Александр? — из кухни крикнула Анечка.

— Спирту у тебя не найдется?

— Немного есть. Отлила из папиных запасов. Он арестован, а меня переселили сюда.

— Знаю. Я ведь сначала по старому адресу пошел.

— А что же все-таки с Александром?

— Тащи жратву, спирт и два стакана. Все расскажу.

Анечка примолкла, поняв, что добрых вестей она не услышит. Молча принесла кастрюлю с борщом, накрыла на стол, поставила два стакана. Разлила борщ по тарелкам, положила фляжку со спиртом и села напротив, сухими глазами вглядываясь в бывшего прапорщика.

Богославский молча разлил спирт, поднял стакан.

— За упокой души. Не чокаясь.

И встал. И Анечка встала, качнувшись, но успев опереться о стол.

Выпили. Постояли, склонив головы. Две слезинки сползли по Анечкиным щекам. Ровно две, она умела властвовать собой.

— За что? — спросила, помолчав.

Богославский жадно хлебал борщ. Вытер рот рукавом.

— Расстреляли весь высший комсостав. Сталин армию чистил.

— Как вам удалось уцелеть?

— А я — мелкая сошка. Был при комкоре, то бишь, вашем муже, порученцем, забрали в Чека. Вот.

И положил на стол растопыренные пятерни без трех последних суставов и не разгибающимися ладонями.

— Били?… — с ужасом и почему-то шепотом спросила Анечка. — У нас в НКВД бьют?..

— Если бы били — полдела. Пытают. И очень изощренно. Но я все вытерпел, и они совершенно неожиданно отпустили меня. Я понял, что отпуск у меня временный, пошел в Москве на толкучку и у карманников купил паспорт на фамилию Иванов. И удрал в тот же день в Смоленск. Если позволите пожить, все буду делать. Несмотря, что руки — как крюки. Приловчился.

— Я буду счастлива, дорогой мой. Мы с отцом однажды вас неплохо спрятали, и я убеждена, что никто вас и здесь не найдет.

— Мне повезло, — сказал Богославский. — Энкаведешники для острастки сунули меня с перебитыми пальцами к уголовникам. А те не только подлечили мои разбитые пальцы, но и сказали, у кого именно можно достать паспорт на толкучке. Причем, бесплатно, сославшись, что какой-то там Серый заплатит сам. Вот так я и стал Ивановым.

Больше ни о погибшем Александре Вересковском, ни о себе они не говорили. Они вообще мало разговаривали. Богославский поднимался еще до зари и тихо выходил из дома, не скрипнув ни единой половицей. Расчищал снег, который порою заваливал саму входную дверь, чистил дорожки. Особенно старательно ту, по которой каждое утро учительница немецкого языка ходила в школу-десятилетку. К этому времени был готов завтрак, после которого Анна шла в школу, а Богославский прочищал тропочку меж оврагами к калитке, ведущей на Вокзальную площадь и — в будочку с ручной белой крысой. Дядя Карл отпускал ему воду по талончикам, Богославский относил воду домой и тут же шел пилить и колоть дрова.

Он не только все делал на участке, но и все — в доме. Убирал, протирал пыль, мыл посуду. Только никогда ничего не готовил, сказав:

— Ты так вкусно готовишь борщ, Анечка, что я лучше и пробовать не буду заменять тебя на кухне.

Анечка готовила из рук вон плохо, но была так польщена, что расцвела в улыбке.

— Ты сам выбрал.

— Так ты же — хозяйка. А поесть из рук хозяйки и кошке приятно.

Неизвестно, как бы дальше развивались события в маленьком домике на Покровской горе, если бы не занемог дядя Карл, заведовавший раздачей воды по талонам. К тому времени он очень сдружился с Алексеем Богославским, а потому и сказал откровенно:

— Заболеваю я, Алексей. Старая болезнь, еще с гражданской. Что, если я тебя порекомендую на мое место, а ты меня к себе положишь. Договорись с хозяйкой своей, боюсь я больниц, а родственников у меня нет. Ни единого.

Анечка, естественно, не отказала, поставив, правда, одно условие: дядя Карл должен был переехать к ним со своей белой бесхвостой крысой. И когда в управлении водоснабжения Алексея утвердили на место заболевшего, дядю Карла Богославский на руках перенес в домик под вековым дубом. И белая крыса сидела у своего хозяина на груди.

Анечка пригласила знакомых врачей из военного госпиталя. Врачи тщательно осмотрели больного и, проведя закрытый консилиум, сказали Анне: