Интернат, или сундук мертвеца - Васина Нина Степановна. Страница 14

— Мои любимые часы! — Казимир вскочил, оттолкнул руки Далилы и подбежал к Зике.

Они сцепились, упав возле скамейки.

Неотработанный с годами внутренний комплекс вины на почве нереализованных амбиций детства, — объяснила Далила изумленной старушке, неуверенно улыбающейся и ничего не понимающей. — В принципе это излечимо, но только если они проживут вместе минимум год, тогда у них появятся новые впечатления. У вас ребенок залез в воду. — Она показала рукой на фонтан.

Хамиду сообщили, что Ева обмерена и одежда будет готова через два дня. В Стамбул прилетел Никитка, секретарь Феди. Он почти ничего не спрашивал, ел мало, спал часа два, съездил в морг и опознал Федю. Потом пришел в комнату, где заперли Еву Курганову, и начал читать вслух. Когда Ева, прикованная наручниками за одну руку к кровати, задремала, Никитка встал и ударил ее хлестко по щеке, не давая заснуть. Ева от неожиданности всхлипнула и в ужасе распахнула огромные синие глаза. Никитка купился: удовлетворенно отвернулся, чтобы пойти к своему стулу, и получил сильно и резко в задницу босой ногой. Он упал, едва успев выставить руки в последний момент. Рукопись рассыпалась.

Никитка сел, тяжело дыша. Ева смотрела весело.

— Что, радость моя, подраться хочешь? Тогда сними наручники. Ты хоть и хроменький, но все же мужчина!.. Давай без обид — один — один?

Никитка поднялся, собрал с пола листки, положил их на деревянный столик с ножками в виде когтистых птичьих лап, подошел еще раз к Еве, чтобы осмотреть повнимательней, хорошо ли прикреплены наручники.

Ева полулежала, поэтому для хлесткой пощечины ступней в красивое лицо Фединого секретаря ей потребовалось сделать легкое и сильное, но почти незаметное движение ногой.

Никитка отлетел к стене, размахивая руками, ударился головой и на секунду потерял сознание.

Он лежал, прикрыв глаза. Ева физически почувствовала ненависть — душной волной слабого пота сквозь дорогой одеколон.

— Два — один! — сказала она, все так же тараща глаза. — Еще раз подойдешь близко, счет поменяется! На расстоянии не считается, это я к тому, что, если ты меня сейчас пристрелишь, все равно будет два — один в мою пользу. А если хочешь развлечь, скажи сначала, что читаешь.

— Это роман о великом человеке, Феде Самосвале, — Никитка говорил вполне серьезно, но Еве стало смешно, — зарезанном стамбульской проституткой, офицером милиции. — Руки у секретаря тряслись, он заставил себя сесть на стул.

— Мама родная! — Ева закатила глаза. — Что же это за напасть такая, все пишут, ну все!

— Федя Самохвалов очень любил своего отца! — строго сказал Никитка.

И Ева поняла, что ей читают начало великого романа.

Просто сказать, что Федя очень любил своего отца, — это очень нейтрально, потому что любовь в их взаимоотношениях была запрятана. Взрослый мужчина толком не понимал, что ему делать с ребенком мужского пола, когда уже не надо стирать пеленки и вставать ночью укачивать. Мать Феди умерла при родах, многочисленная родня отца женского пола с радостью сюсюкала и опекала крепыша Федю, но образы их стерлись очень быстро из памяти — так теряет подросший человечек воспоминания беспомощного тела.

Отца арестовали зимой, Феде женщины ничего не сказали, это называлось сначала «отец в командировке», потом «небольшие неприятности», потом неожиданно и страшно «отец умирает».

Отец умирал в тюремной больнице. С трудом дыша отбитыми легкими — уголовники одинаково люто ненавидели насильников-педофилов и нелегальных кооператоров, — он цеплялся слабыми скрюченными пальцами за куртку сына.

— Сынок! Видишь, как оно, сынок. А я ведь ничего, я просто родину любил.

Федя с трудом понимал происходящее и не мог оторвать взгляда от конвоира у кровати.

— Ты тоже родину люби. — Отец цепко держал Федю воспаленными глазами. — Ты географию учишь?

— Как это? — глупо спросил Федя, его слегка подташнивало от запаха больницы.

— Я спрашиваю, — отец передохнул и крепче уцепился за одежду сына, — географию учишь?

— Да. Конечно, географию. Ну да!

— Учи. Только, ты это, хорошо ее учи. И запомни накрепко: самое главное у нас что? Полезные ископаемые, сынок, вот что! Нефть, газ, золото…

Федя не смог удержать слез. Они предательски выползли из-под крепко сжимаемых век.

— Да. Страна — она дура, а родина… На первом месте полезные ископаемые, а потом, значит, люди. Повтори.

— Сначала, — сглатывая горе, сказал Федя, — полезные ископаемые, а потом люди, это самое главное. Страна — она дура! — сказал он громче, испугавшись закрывающихся, глаз отца.

— Да ты не бойся, будешь это помнить, у тебя все получится. Полезные ископаемые и люди всегда покупаются и продаются, было бы на что. Так что соображай и не бойся. Страна знает своих героев. Ну, ты понял ли чего, сынок?

И только в этот момент Федя почувствовал серьезность разговора и казенный запах тюрьмы от конвоира. Он вспомнил лозунг про страну и героев и схватил отца за горячую ладонь.

— Ну вот. Я так и думал, ты понятливый. Не успел я тебя вырастить, расти сам, Федя, только не глупи.

Федя сглупил в тот же день. Он долго почти по слогам читал красивую вывеску районного совета, потом прошел мимо очереди, мимо запоздавшей секретарши в огромный кабинет большого чиновника, взял первый попавшийся в руку предмет — это оказался пузатый стеклянный графин с водой — и запустил им в наклеенную улыбку складчатого пухлого лица за длинным столом. Лицо метнулось в сторону, не получив серьезных увечий, сидевший с другого конца стола посетитель хватал Федю за руки и прижимал к себе. Федя кричал, что его отец очень любил родину. Прибывшие милиционеры удивились размерам и возрасту покушавшегося на убийство, пухлое лицо, прикрывая лоб полотенцем, шипело впавшему в транс Феде, что он сгниет, как отродье спекулянта, в тюрьме, а посетитель испорченным патефоном бубнил: «Это же просто ребенок. Это же просто ребенок. Просто ребенок. Ребенок…»

Суд Федя не помнит, тетушки давились рыданиями в кружевные платочки, адвокат невнятно лепетал о возрасте мальчика Феди, заседатели сдерживали зевоту.

Два года специального исправительного учреждения. Федя очень хотел попасть домой хотя бы на пять минут — убедиться, что его догадки верны, но был отконвоирован сначала в изолятор, а из изолятора в спецвагон. Когда поезд тронулся, Федя сидел на полу, наклонив голову и закрыв ее руками, конвойный пил кефир из бутылки и медленно жевал сдобную булку. «Сидеть!» — невнятным выкриком набитого рта пресек он Федину попытку глянуть в окно.

Феде удалось попасть в свою старую квартиру очень не скоро. Из трех тетушек осталась одна. Старенькая, в слезах счастья и удивления, она пришибленно смотрела, как подросший крепыш Федя отдирал со стены наклеенную его отцом фотографию.

Федя удивленно уставился на стену сзади фотографии, но там ничего не было, кроме более ярких по цвету обоев. Федя оборвал и обои, потом древние газеты. Стена смотрела в него оштукатуренной кирпичной кладкой. Он удивленно разглядывал эту стену, потом случайно посмотрел на фотографию. Его молодой отец стоял, обнявшись с незнакомцем, оба они были в армейской форме, серьезные и торжественные. Над ними полукругом шла надпись: «Страна знает своих героев!» Федя перевернул фотографию и обнаружил написанный там чернилами адрес и имя. Во дворе его ждали автомобиль, Хамид и восхитительная брюнетка с серыми глазами, маленькая и юркая, как сурок. Федя в спешке выгреб из карманов деньги, поцеловал тетку, суетливо крестившую его, и ворвался в автомобиле со своим другом и девушкой в огромный летний мир яркого солнца и исполнения желаний.

Адрес и имя ничего Феде не говорили, но открывший дверь сгорбленный старик был чем-то неуловимо знаком и близок. Федя протянул фотографию, старик сгреб его в охапку и затащил в маленькую квартирку в Клайпеде.