Сын счастья - Вассму Хербьёрг. Страница 87

Дина замолчала. Снаружи дышало море. Мы слышали его глубокие ритмичные вздохи.

— Ты никогда не говорила об этом раньше.

— По-моему, я перестала говорить в тот день, когда они вытащили меня из прачечной и бросили в снег. В тот день, когда я обварила Ертрюд. Когда же слова вернулись ко мне, говорить было уже не о чем. Люди не замечали меня. Все погибло.

— Но ведь то был несчастный случай! Ты не виновата!

— Как ни назови, а это было!

Я вздрогнул: она до сих пор мучится! До сих пор носит это в себе!

Мне следовало спросить у Дины, не достаточно ли было одной Ертрюд. Почему она убила еще и русского?

— Сколько тебе было лет?

— Пять.

— Как же ты можешь считать, что это твоя вина? Ты была маленькая!

— Вина не имеет отношения к возрасту.

— Но ведь ты была ребенком!

— Мы все дети.

— Тебе нужно было с кем-нибудь поговорить… Дина издала короткий смешок. Мне он не понравился.

— Это бы ничего не изменило, ведь несчастье уже случилось.

— Неужели не нашлось ни одного человека? — Нет.

Значит, это началось задолго до того, как она зачала меня! А я-то думал, что все началось, когда между нами в вереск упал русский. Что она мучилась днем и ночью. Теперь же, слушая ее рассказ, мне казалось, что наша с ней общая жизнь началась в тот день, когда она стояла в сугробе и слушала, как кричит Ертрюд. Наверное, уже тогда можно было понять… Я же не замечал ничего, пока не упал русский.

А тогда уже ничего нельзя было поправить.

Вселенная вокруг нас затихла.

Обитатели Рейнснеса выстроились на столе между нами. Превратились в шахматные фигуры — эту партию Дина разыгрывала то сама с собой, то со мной. Кем же был русский? Упавшей ладьей?

Дина всегда хорошо играла в шахматы. Я помнил, как ловко она защищала от меня свои фигуры.

Она говорила о себе как о постороннем человеке.

— Тебе, должно быть, всегда очень не хватало Ертрюд? — спросил я.

Она задумчиво и долго смотрела на меня:

— Ты спросил об этом потому, что тебе не хватало меня?

Теперь была моя очередь выиграть время. Сейчас она, несомненно, играла против меня.

— Возможно, — признался я. Она кивнула:

— Я всегда носила Ертрюд в себе. У нее не было никого, кроме меня.

— А кто есть у тебя?

— Не задавай глупых вопросов!

Дина отступила. Я почувствовал себя отвергнутым. Почему она не дает мне то, что я готов принять от нее? Ведь именно это я и стараюсь внушить ей!

— Ты не умерла! Ты сбежала! — вырвалось у меня.

— Да, можно сказать и так. Но у меня не было выбора.

— Ты испугалась суда?

— Суда? — повторила Дина в пространство, словно впервые услышала это слово. — Я знаю одно, Вениамин: есть вещи, изменить которые невозможно. Но все равно спасибо тебе! Спасибо за письмо, за то, что ты хотел принять мою вину на себя. И еще за то, что заставил меня позволить себе встретиться с тобой.

— Ты считаешь, что этого достаточно, Дина? Достаточно одной благодарности?

— Во всяком случае, очень важно оставить кого-то после себя, кто понимал бы, почему все получилось так, а не иначе. Может, ты лучше поймешь меня… когда у тебя самого будут дети.

Кто-то больно нажал мне на глаз. Дина поставила мне мат. А ведь я еще ничего не сказал ей о ребенке Карны! О моем ребенке! Пока не сказал. Однако все мои поры вдруг закрылись. Мне хотелось замкнуться в себе. И все-таки ее рассказ прояснил кое-что между нами. Я был вынужден согласиться, что Вениамину Грёнэльву было бы нисколько не легче, если б его мать угодила на каторгу. Ни тогда. Ни теперь. Но у меня не повернулся язык сказать ей об этом.

— Почему ты нам не писала? Мы хотя бы знали, как ты живешь.

— Чтобы никто не приехал и не забрал меня домой. Ты ведь тоже не пишешь домой. Боишься, что тебя туда позовут?

Значит, она все-таки обратила внимание на упрек Андерса, что я не пишу!

— Может, нам обоим следует позволить, чтобы нас забрали домой? — предположил я.

— И кому от этого будет лучше?

— Андерсу, например.

— Ты хочешь всем угодить, Вениамин, — только и сказала она.

Наконец Дина встала, пошла и открыла дверь. День уже обозначился светлой полоской на востоке. Вскоре Дина закрыла дверь, обернулась ко мне и помахала рукой, словно стояла на перроне и поезд должен был вот-вот отойти.

А потом направилась к своей кровати.

Не знаю, долго ли я спал, но меня разбудила Дина. — Ты кричал во сне! — Она наклонилась надо мной.

— Карна! — проговорил я спросонья и медленно сел. — Карна! Она умерла!

Динино лицо и волосы. Утро. Луч света, проникавший в маленькое оконце. Дина откинула мое одеяло и, сев рядом со мной, засунула ноги ко мне в постель. Мы прижались друг к другу.

— Она умерла при родах! — сказал я и прибавил уже шепотом:

— Она умерла. Все, к кому мы прикасаемся, умирают. Верно?

Я еще не успел произнести эти слова, как понял, что так оно и есть.

— А ребенок? — услыхал я Динин голос.

— Он у ее бабушки, но она не может оставить его у себя, ей его не вырастить.

Я сидел, опустив голову на руки, и ждал, что она скажет: «Ну так забери его в Рейнснес!»

Но Дина этого не сказала. Она встала и подошла к окну. Пошарив, нашла спички и зажгла огарок свечи. Это заняло много времени. Очертания ее фигуры были хорошо видны сквозь белую ночную сорочку. Я невольно вспомнил прежние годы. И все показалось мне бессмысленным.

По-прежнему молча Дина вернулась, неся свечу и не отрывая от нее глаз. Поставила ее возле кровати и снова забралась ко мне под одеяло. Пламя свечи слегка вздрагивало. Его было почти не видно. Ведь уже наступил день.

Чего я ждал от Дины? Нравоучений? Отповеди? Помощи?

— Почему ты молчишь? — спросил я наконец.

— Иногда в таких случаях лучше сперва зажечь свет.

Я потер лицо. Кожу стянуло. Мне бы никогда не пришло в голову так сказать!

— Я не хотел этого! Не знал…

Я чувствовал себя бродячим псом, который рыщет по дворам в поисках отбросов, воды и самки.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказала Дина.

— Ты мне веришь? — Я всхлипнул. — Да.

Сразу стало теплее. И надежнее.

— Расскажи мне о Карне! — попросила она. Я покачал головой.

Выждав какое-то время, она дружески толкнула меня в бок.

Это была уже вторая наша партия. Первую она выиграла так, что я даже не заметил. Она снова расставила фигуры.

— Расскажи мне о Карне! — повторила она.

— Мы встретились в полевом лазарете во время осады Дюббеля. Она была сильная, ловкая… Все парни были влюблены в нее. Но они…

— А ты?

— Не знаю! Господи, прости меня! Как раз этого я и не знаю!

— Но ведь ребенок твой?

— Не знаю!

— Чей же он еще может быть? Одну мою пешку она уже съела.

— Тебе не все известно.

— Я понимаю, иначе и быть не может.

Я немного отодвинулся. Дина сидела слишком близко. Она встала, пошла и открыла дверь, словно я попросил ее об этом. Море переливалось серебром. Морские птицы над ним повелевали светом и воздухом.

— Вениамин, я тебя слушаю. — Дина стояла ко мне спиной.

Тогда я привел сюда Карну. В одной руке она несла сверток, в другой — рваный зонт. Наконец-то она пришла. И Дина приняла ее. Сверток развернули и осмотрели. «Ребенок твой», — изрекла Дина. Это испугало меня. Показалось немыслимым. Но чувство стыда, как ни странно, немного уменьшилось.

Тем временем выкатилось солнце. Большой белый щит, вокруг которого плескалось море. Свет поглотил нас. Сделал бесплотными. Лишил лиц и кожи. Мы прислонились друг к другу. Сдались. Наши слова и тела как будто слились друг с другом, когда я выплеснул в комнату жизнь Карны. Потом все стихло.

Вот тогда-то Дина решительно пересекла комнату, открыла футляр с виолончелью, внимательно осмотрела ее и вынула из футляра.

Ветер шуршал метлой, стоявшей у двери.

Неповторимым волнообразным движением Дина села на стул, поставила виолончель между коленями, склонилась к ней и взяла смычок. Она долго и тщательно настраивала инструмент. Это было странное зрелище. Виолончель и Дина плакали вместе. Дина дарила слезы, виолончель — звук.