Фанфан-Тюльпан - Вебер Пьер Жиль. Страница 39

Веселое щелканье бича, звон бубенчиков, стук сабо по мостовой, сноп искр из-под копыт — и вот карета тронулась. Кучер, стегни лошадей! В путь, на Турень! Карета проехала пригород Сент-Оноре, кишащий веселой толпой, но сразу же тяжелый фургон, груженный бочками, застряв в грязи, преградил ей дорогу. Извозчик, как ни стегал своих животных, не мог заставить их двинуться ни вперед, ни назад. Фанфан остановил свою упряжку. Двое прохожих толкали колеса телеги, стараясь вытащить их из глубокой колеи на дорогу, но неловкий возчик сначала бранился, а потом слез и под выкрики толпы стал пытаться сдвинуть фургон.

— Эх, ты, Жан-дурак, поучись-ка лучше править лошадьми!

— Маловато выпил, иди, допивай в корчму!

— Твои бочки слишком тяжелые, вылей из них то, что там есть! — кричали ему.

Возница бранился, оправдывался, как мог. Его кнут лупил по крупам бедных животных. Затор увеличивался. Еще одна повозка оказалась бок о бок рядом с берлиной: это было тяжелое сооружение мрачного вида, окна которого были закрыты толстыми темными решетками, а по обе стороны его конвоировали двое верховых жандармов. Внутри, взаперти, находились двое: стражник и его пленник. Заключенный выглянул в зарешеченное окно. В этот самый момент глаза госпожи Фавар, внимание которой привлекла эта тюремная повозка, встретились с глазами арестанта. Раздались два крика одновременно, перекрывшие шум толпы. Госпожа Фавар увидела своего мужа, которого по приказу маршала Саксонского перевозили из тюрьмы Фор ль'Эвек в Бастилию.

— Мой муж! Фавар! — закричала актриса. И она упала без сознания на руки Перетты.

— Жена! Дорогая! — кричал в ответ ей Фавар, пытаясь выйти из своей катящейся на колесах тюрьмы. Но двери ее были надежно заперты, а страж, лишенный всякой чувствительности, грубо оттащил заключенного от окна. К этому времени злополучный фургон уже освободил дорогу, и экипажи снова двинулись в путь. Фанфан, который сидел впереди и ничего не видел, стал подгонять лошадей, чтобы наверстать потерянное время.

— Куда она едет? — в бешенстве воскликнул Фавар.

— Это вас не касается! — с насмешкой ответил страж.

— Висельник! Негодяй! Каторжный сторож! — вопил писатель, совершенно выйдя из себя.

Но шум, поднимаемый тюремной каретой, заглушил его возмущенные вопли, и он, морально совершенно уничтоженный, упал на сиденье. Сердце его было разбито встречей и жестоким подозрением; он тихо проговорил:

— Держу пари на сто экю, что она едет к маршалу!

И Фавар не ошибся. Но какое бы он почувствовал утешение вместо жестокого приступа горя, если бы узнал, что его жена, по-прежнему любящая и верная ему, едет не для того, чтобы предать, а для того, чтобы спасти своего мужа!

Через два дня после этой неожиданной встречи маршал Саксонский прогуливался, еще прихрамывая, по одной из аллей своего имения Шамбор. Он провел довольно спокойную ночь и выспался, что заметно успокоило его приступ подагры, и теперь шагал не спеша по освещенной солнцем дорожке, прислушиваясь к пению птиц и восхищаясь прекрасным состоянием дарованного ему парка, который садовники украшали и обихаживали с завидным рвением.

Погода была великолепная. Морис Саксонский выздоравливал и начинал снова обретать вкус к жизни. Он остановился, нагнулся, сорвал гвоздику, с наслаждением понюхал ее, одним глазом поглядывая на своего врача, семенившего за ним на почтительном и безопасном расстоянии. Достойный эскулап не сомневался, что улучшение состояния пациента — результат его собственных неусыпных забот, и он набрался решимости снова предписать больному продолжение монашеского режима: суровой диеты, воздержания и питья травяных настоек.

Морис Саксонский, приободрившись, ускорил движение, стараясь делать более широкие шаги. Доктор Симонен рискнул посоветовать ему быть осмотрительнее.

— Монсеньер, монсеньер! — задыхаясь, говорил он вслед маршалу. — Пока еще необходимо быть очень осторожным! Вам нельзя утомляться!

— Пошел к черту! — буркнул, уже вскипая, маршал. — Я крепче, чем самый сильный из моих гренадеров!

— Монсеньер, но…

— Молчи, негодяй! Смотри, я снова оживаю!

И маршал, подняв голову, выпрямив спину, стал разглядывать с посветлевшим лицом привлекательное зрелище, которое подействовало на его желудок даже более благотворно, чем на его зрение. Полдюжины слуг, направляясь в кухню замка, приближались к его хозяину, осторожно таща подвешенные на шестах огромные корзины и коробки, в которых было полно разнообразных съестных припасов. Дичь высовывала наружу ноги, показывая жирные тушки. Откормленные индейки, куры с белыми брюшками, утки синеватого оттенка соседствовали с желтоватыми от жира бараньими ляжками и красными кусками говяжьего филе. Соблазнительные на вид сочные фрукты и свежие овощи громоздились разноцветными грудами, на которых играли солнечные лучи.

Этот продуктовый кортеж сопровождал дородный управляющий, румяный и упитанный, одетый в маршальскую ливрею. Вид у него был такой, как если бы он участвовал в торжественном церковном шествии, неся раку с драгоценными мощами.

Морис Саксонский остановился. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не схватить прямо на ходу розовый окорок, лежавший сверху и такой аппетитный, что его желудок болезненно сжался, так как отнюдь не был насыщен отварами ромашки, липового листа и вербены, с любовью приготовленными Симоненом. А врач, видя, что глаза его величественного и грозного пациента загорелись, отважился, дрожа, пролепетать последнее соображение:

— Монсеньер, не нужно притрагиваться к этим блюдам, они неудобоваримы!..

— Тысяча ядер тебе в глотку! — прорычал маршал, терпение которого лопнуло. — Еще одно слово, и ты повиснешь на этой жерди вместе с индюшками!

Подозвав управляющего, он спросил его повелительным тоном:

— Итак, папаша Никез, что ты собираешься подать нам сегодня на обед?

Поклонившись до самой земли, Никез ответил с таким блаженством на лице, как будто он уже смаковал блюда, которые стал перечислять:

— Монсеньеру будет подана для начала яичница с шампиньонами, потом щука по-королевски под белым соусом, затем говяжья ляжка и рагу из овощей. Обед будет продолжен тушеной уткой с гусиной печенкой и закончен пирогом с крольчатиной и трюфелями из Перигора; ко всему этому будет подано молодое вуврэ нового урожая, легкое вино Сент-Эмилион и бутылка выдержанного бордо из погребов монастыря Бон-Оспис.

— Черт возьми! — воскликнул маршал. — Недурное меню!

— …И оно приведет вас прямо в то глубокое кресло, сидя в котором, вы болеете, — умоляюще сказал Симонен.

Но его пациент метнул на него такой взгляд, что врач предпочел замолчать.

— Что говорят в славном городе Блуа? — спросил маршал у мажордома, снова придя в хорошее настроение.

— Монсеньер, сейчас только и разговоров, что о приезде госпожи Фавар с труппой: она должна дать в этом городе необыкновенное представление. Афиши уже расклеены по всему городу, и барабанщик оповещал население об этом событии на базарной площади. Утром я сам слышал!

«Госпожа Фавар в Блуа! — улыбаясь, бормотал про себя Морис Саксонский. — Я должен увидеть ее во что бы то ни стало!»

— Никез, предупреди моего курьера, что я прямо сейчас возвращаюсь в город!

Управляющий кинулся выполнять его приказ, а доктор Симонен, собрав последние силы, дрожащим голосом объявил маршалу, которого сообщение о прибытии прекрасной актрисы наполнило живейшей радостью:

— Монсеньер! Вы не сможете проехать в карете четыре мили! Ваша подагра обострится снова!

— Ах, висельник! — загремел Морис Саксонский. — Я ведь тебе велел молчать, а ты опять за свое!.. Ну, погоди, я велю бросить тебя в чан с водой, и ты будешь там вариться вместе с карпами, которых ты мне запрещаешь есть!

Но бедный врач уже исчез. Тогда военачальник, разразившись веселым хохотом, протянул управляющему тяжелую палку с золотым набалдашником, на которую еще опирался при ходьбе, хотя его поступь уже стала гораздо тверже, и сказал ему игривым тоном: