Бальзам Авиценны - Веденеев Василий Владимирович. Страница 23

Следом появились серебряные подносы с огромными кусками жареной и вареной баранины, румяными лепешками и незнакомой зеленью. Завязалась беседа.

Матвей Иванович как мог переводил ее содержание Кутергину и фон Требину. Хозяин и аксакалы говорили о дорогах. Эта тема считалась наиболее достойной настоящего мужчины: здесь все имели табуны и отары, которые перегоняли с пастбища на пастбище, поэтому дороги значили очень многое.

Потом начали дарить подарки: камчу с рукоятью из слоновой кости, инкрустированную золотой проволокой, ловчего беркута, кровного скакуна, редкие меха. Когда очередь дошла до русских, капитан решил не ударить в грязь лицом. Он приказал принести бутылку французского коньяка, вручил ее Масымхану, а потом снял с себя горскую шашку и на вытянутых руках протянул хозяину:

— Дарю твоему внуку и желаю, чтобы он вырос таким же смелым джигитом, как его дед и отец!

Матвей Иванович перевел. Эффект превзошел все ожидания: казалось, в юрте разорвалась бомба! Степенные аксакалы повскакивали с мест и тянулись потрогать подарок урус-тюры, а Масымхан светился от счастья и пыжился от гордости. Он вытянул из ножен клинок и показал его присутствующим, что-то быстро приговаривая на своем языке.

— Лопочет, что это ему прислал в подарок Белый царь, — с лукавой усмешкой перевел Денисов. Кутергину осталось только беспомощно развести руками. Он уже понял: коварные и хитрые азиаты во многом простодушны как дети.

Постепенно шум утих, все расселись по местам. Масымхан как-то обмяк, подобрел, загадочно улыбался. Он наклонился к Матвею Ивановичу и что-то шепнул. Тот усмехнулся:

— Федор Андреевич! Хозяин спрашивает, откуда ты родом?

— Скажи, что родился я в Москве, а приехал из Санкт-Петербурга.

Масымхан, выслушав ответ, согласно закивал и вновь бросил какой-то вопрос.

— Спрашивает, долго ли ехал?

— Долго, — улыбнулся капитан. — Очень долго.

— Илик-чакрым? — заинтересованно повернулся к нему князек.

Федор Андреевич уже знал: чакрым — расстояние слышимости человеческого голоса. Но как и всё в Азии, чакрым был очень неопределенной мерой, и илик-чакрым, или пятьдесят расстояний, могло означать и десяток верст и три-четыре недели пути.

— Да, примерно столько, — не стал разочаровывать хозяина гость.

— Хорошо, — неожиданно сказал по-русски Масымхан и звонко хлопнул в ладоши. В юрту заглянула закутанная во все черное старуха. Хозяин крикнул ей непонятное слово, и старуха исчезла.

— Теперь держись, — засмеялся Матвей Иванович.

— Что тут затевают? — насторожился немного захмелевший Николай Эрнестович, но ему никто не ответил.

Вдруг двери юрты распахнулись, и вошла девушка. Увидев ее, Федор Андреевич обомлел: до чего же хороша! На ней был халат из тонкого желтого бархата, а поверх него переливался узорами камзол из золотой парчи. Густые черные волосы, заплетенные в косы, покрывала вышитая бисером фиолетовая плоская шапочка, отороченная мехом выдры. А лицо, какое лицо — богиня! Тонкие брови вразлет, жаркие миндалевидные глаза, прямой нос, высокие скулы и матово-смуглая кожа.

Маленький рот с красиво очерченными губами чуть приоткрылся в приветливой улыбке, показывая ровный жемчуг зубов. Острые упругие груди высоко поднимали ткань халата, тонкую талию туго перехватывал чеканный серебряный пояс, а на запястьях бренчали браслеты, украшенные кораллами и бирюзой. Легко ступая стройными ногами, обутыми в узорчатые сафьяновые сапожки, девушка направилась прямо к капитану, держа в руках поднос с позолоченной пиалой. Качнув тяжелыми серьгами, она поклонилась Федору Андреевичу.

Кутергин встал. Девушка поглядела ему в глаза, и темный румянец выступил у нее на скулах. Капитан заметил, как мелко дрожали унизанные дорогими перстнями пальцы красавицы.

— Пей, — подбодрил Матвей Иванович. — Только не вздумай потом целовать! Отдари чем-нибудь.

Федор Андреевич как в тумане кивнул. К его удивлению, в пиале оказался не кумыс, а прекрасная мадера. Ну, Масымхан, ну, лукавый! Скосив глаза, Кутергин поймал на себе острый, испытующий взгляд хозяина.

Осушив пиалу до дна, капитан достал из кошелька золотой, бросил в посудину и поставил ее на поднос. Почему-то вдруг вспомнилось как подносили заздравную чару цыганки в Стрельне, но там все было по-другому — иной мир, совершенно непохожий на этот.

Девушка полонилась еще ниже и, не поднимая глаз, попятилась к выходу. Федор Андреевич проводил ее восхищенным взглядом.

— Зейнаб. — Палец Масымхана показал на закрывшиеся за девушкой двери юрты. — Хорош девка? Бери в жены!

— Так сразу? — опешил Кутергин.

Нет слов, Зейнаб красива, как сказочная пери, но — жениться? Увидеть невесту один раз и повенчаться на всю оставшуюся жизнь? А как они будут говорить, если она не знает русского?

Масымхан сладко щурился и внимательно наблюдал за гостем. Наверное, на лице капитана отразилось удивление, и хозяин, не прибегая больше к помощи Денисова, повел разговор сам.

— Нравится девка? Зачем думать? Хорош жена будет, джигит рожать будет, слушать тебя будет!

На русском он говорил с жутким акцентом, с трудом подбирая слова, и от этого каждая его фраза, оттененная непередаваемой интонацией привыкшего повелевать степняка, казалось, приобретала особый, не угадываемый до конца смысл.

— Зейнаб здоровая, молодая. — Масымхан на пальцах показал: его дочери шестнадцать лет. — Хочешь — себе вези, хочешь — здесь живи!

Осоловевшие от кумыса и жирной обильной пищи аксакалы и племенные князьки не прислушивались к их тихой беседе. Фон Требин уже клевал носом, и лишь Денисов сидел как ни в чем не бывало и доброжелательно улыбался.

— Такие серьезные дела не решают в одночасье, — вяло отбивался Федор Андреевич.

Масымхан его не понял, и Матвею Ивановичу пришлось перевести.

— Зачем сразу? — Выслушав перевод, хозяин поднял руки ладонями вверх. — Мала-мала думай!

Он выбрал на блюде жирный кусок мяса с мозговой костью и подал его капитану. Потом вытер сальные пальцы о голенища сапог.

— Смотрины устроили? — улыбнулся Кутергин и покачал головой.