Новый Адам - Вейнбаум Стенли. Страница 12

И, слившись в единое целое, провозгласили:

«Только одно достоверно, что истина есть форма выражения опыта, а значит, понятие субъективное».

На какое-то время Эдмонд решил покинуть стены лаборатории и отправиться в погоню за знаниями несколько иного толка. Заброшенный в мир, населенный человеческими существами, он решил посвятить свое время изучению и анализу деятельности этого общества. Давно придя к пониманию, что он — существо чуждое этому миру, чуждое по разуму, чуждое по внешности, — он все же хотел составить свое собственное мнение о тех, кто его окружает, и если они действительно так чужды его естеству, хотя бы понять, в чем заключается эта пропасть различий. Для Эдмонда, который видел и оценивал происходящее с двух точек зрения, сей мир представлялся немыслимо сложным, и он не понимал, как могут жить в нем существа с одномерными восприятиями их единственного разума.

«Удел всего живущего пребывать в мире, превосходящем их способности, к познанию этого мира, — размышлял он. — Слепой червь, обладающий лишь чувством осязания, живет в мире одного измерения, но тем не менее, существам из другого мира это не мешает нападать и пожирать его. Я отправляюсь в сказочную страну, где все имеет только одну сторону, но я вовсе не уверен, что найду там свою „плотскую королеву“.

Итак, Эдмонд Холл запер дверь своей комнаты чудес, оставив за ней надежды в лабиринтах природного естества открыть путь к познанию истины. Ибо понял — неисчислимы грани этого драгоценного камня, и даже для разума, несравненно более могущественного, непосильной окажется задача отыскания истины в лабораторной пробирке. И, заперев одну дверь, он открыл дверь в мир города-великана и бросился в его кипящий, стремительный водоворот.

Забытым остался за спиной Эдмонда родстер, а сам он отважно пустился в путь к автобусной остановке на Шеридан-роуд. Стояла поздняя осень, когда воздух еще чист и прозрачен и сухие листья шуршат под ногами; навстречу идут красивые женщины, но взгляды их лишь равнодушно скользят по лицу нашего героя, а мужчины не утруждают себя даже этим. На остановке дожидались автобуса человек шесть. Одним быстрым взглядом попробовал Эдмонд по их лицам определить характеры — не получилось, и он знал, что не должно получиться. Две девушки в изящных пальто с мехом, нежно ласкающим их шеи, оживленно болтали, а остальные стояли с выражением холодной отстраненности, характерным для людей незнакомых; и Эдмонд невольно прислушался к женскому щебетанию.

— Двоих или троих приведет Поль. Один из них пишет для «Стейт Геральд», — это сказала темненькая.

— Только Поль в этой компании на что-то способен. В нем действительно чувствуется талант, Ванни.

— Ты это серьезно? Приходи, если хочешь. Не будет ничего официального, обычные посиделки.

— А бридж?

— Только не с этими литературными светилами. Законченные эгоисты, думающие только о себе, а бридж подразумевает наличие партнера.

Эдмонд посмотрел на говорившую, взгляды их неожиданно встретились, и Эдмонд поклонился, узнавая.

И девушка тоже улыбнулась — небрежной, легкой улыбкой. Это была Эванна Мартен — маленькая девочка его юности, превратившаяся в очаровательное существо, не растерявшее живой непосредственности детства, полное стремительной энергии закрученной часовой пружины. Когда автобус остановился, он без каких-либо эмоций, разве что с легким чувством эстетического удовлетворения, смотрел, как сверкнула из-под пальто ее ножка в блестящем, туго натянутом чулке.

Девушки уютно устроились внизу, а Эдмонд предпочел подняться на крышу автобуса, где можно было курить и спокойно предаваться размышлениям. Поднимаясь по узкой лестнице, он услышал вопрос ее компаньонки:

— Кто этот странный поклонник, Ванни?

В ответ зазвучал лишь переливчатый смех. И Эдмонд про себя слегка улыбнулся и забыл о встрече. Не связывая свои сознания какой-то строгой мыслью, он позволил им предаваться легкому созерцанию, впитывать ритмы, слышать неумолкающий гул моторов, наблюдать, как пульсирует жизнь, как бодро катится вперед эта стальная река машин, видеть, как вспыхивает в утренних лучах солнца гладь застывшего озера. Автобус, набирая скорость, вырвался на просторы Линкольн-парквей, и вот уже показался Лосиный заповедник и конная статуя, слишком далекая, чтобы разобрать надпись на пьедестале. Объезд по южной границе парка, маяк, старая водонапорная башня.

Он видел, как вышли Ванни и ее подруга, как быстрыми шагами идут они вдоль озера, мимо рядов модных магазинов и скрываются за дверями шляпного салона «Веблиса». А вот уже мост с застывшими часовыми небоскребов. Через несколько кварталов он сошел и, повернув на запад, окунулся в суету Лупа. Эдмонд плыл в толпе незнакомых ему существ и желал слиться с ней в одно неразрывное целое.

Через какое-то время бесцельного движения он открыл дверь кинотеатра — места, где в последний раз был в далекую пору детства. Смотрел с интересом, впитывая и пропуская через себя не пустой сюжет и не гротескные образы, а идею открыть сознания тех, кто создавал и кто наслаждался подобным. За экранными картинками Эдмонд видел и автора, и его благодарных зрителей и одновременно предавался легким, самодовольным размышлениям:

«Если это, с позволения сказать, искусство соответствует среднему интеллектуальному уровню человечества, будем считать, что оно уже у моих ног».

И развивая тему, мысль его плавно покатилась вперед: «То, что я вижу здесь, — есть выражение коллективного сознания толпы, а значит, отсутствие образца, изучая который можно сделать окончательные выводы. Человек толпы есть образ собирательный, все тонкие грани которого размыты грубым, подавляющим влиянием окружения. Человек может обладать достаточным разумом, но человек толпы — никогда. И именно такого человека я вижу перед собой, ибо в истинном своем содержании всякая аудитория есть толпа».

Он оставил зал кинотеатра и двинулся по Стейт-стрит, постепенно оставляя за спиной запруженные людской массой каньоны Лупа, переходя в мир улочек с низкими строениями и унылыми в своем однообразии мелкими лавками.

Нищий, что-то подвывая на длинной, протяжной ноте, потянулся к нему грязной ладонью, и Эдмонд бросил в эту ладонь монету, не глядя и не оборачиваясь. Из подворотни, скаля зубы и захлебываясь в злобном лае, кинулась ему в ноги собака, и со сноровкой, приходящей только со значительным опытом, он разделался с никчемной дворняжкой резким ударом трости.

«Человек и его союзник — собака, оба они видят во мне Врага, — думал он. — Почему я Враг им? По чьей непонятной прихоти обречен я быть изгоем в этом мире, с единственной надеждой выжить, приняв личину человека. Что-то случилось в механизме смены лет, и я родился вне своего времени».

Так думал он, но, приняв добровольно роль наблюдателя, не уставая следил за проносящимся мимо человеческим потоком. Да, он плыл в нем, но не органической частью, а чужаком, инородным телом, не способным даже на короткое мгновение слиться с этим бурлящим морем. Его осмысление и восприятие происходящего коренным образом отличалось от Их восприятия, и он должен был найти общие точки соприкосновения.

Слева мелькнула витрина маленького магазина картинных рамок, невыносимых в своей пошлости, и дешевых эстампов, в изобилии украшавших стены домов его соседей. Образцы их были выставлены в витрине, но не они привлекли внимание нашего героя, а крохотный — шесть на десять дюймов — написанный маслом пейзаж. Маленькая забавная вещица — только дерево, скала и серое небо. Все размытое, неясное, незаконченное, но, безусловно, хранящее непонятный смысл, неведомую тайну. И он смотрел на эти размытые тени и удивлялся, как могла ничтожная вещица пробудить в его холодной натуре какие-то чувства — пускай слабые, всего лишь отголоски, но все-таки чувства. И тогда он вошел в магазин, и остановился у заваленного рамами пыльного прилавка. Скрипнула дверь, и из недр лавчонки появился безликий серенький человечек.

— Я хочу пейзаж маслом с витрины.