Убийство Моцарта - Вейс Дэвид. Страница 18

«Что вы имеете в виду, Лоренцо?»

Сальери, как и большинство знаменитых людей Вены, был значительно меньше среднего роста. Я смотрел на него сверху вниз. Одевался Сальери всегда с большим вкусом и опрятно, парик его был тщательно завит, щеки сильно нарумянены на французский манер, – он только что вместе с Глюком вернулся из Франции, – а брови для придания лицу выразительности подведены, правда, нос от этого казался еще больше. Темные глаза по-прежнему сияли живостью и огнем.

Я сказал: «Императора разочаровал „Богач на час“. Я намеренно поддразнивал Сальери в надежде, что, рассердившись, он откроет мне истинную причину своего визита к императору. Речь, видимо, шла обо мне с Моцартом и о нашей идее создать оперу на сюжет Бомарше, догадывался я.

„Разочаровал? – вспыхнул Сальери. – Как ни больно мне это говорить, Лоренцо, но ведь именно ваше либретто вызвало неудовольствие императора“.

„Что ж, прекрасно! – ответил я. – Может быть, вам следовало взять на себя эту обязанность?“

„В самом деле, хуже вас я бы все равно не написал“, – злобно отозвался он.

Меня напугала его горячность. Я знал, что после нашего неудачного сотрудничества над оперой „Богач на час“ Сальери поклялся никогда больше не брать меня в напарники.

„Лучше отрежу себе пальцы, – сказал он, – чем положу на музыку хотя бы строчку стихов да Понте“

Его слова обошли всю Вену. Раньше мне казалось, что сказано это было в припадке гнева и ущемленного самолюбия, но теперь я не знал, что и думать.

Сальери с презрением и укоризной в голосе прибавил:

„Говорят, вы думаете приняться за пьесу Бомарше, пропитанную революционным духом“.

„Революционным духом?“ – воскликнул я. Сальери даже и не пытался хитрить.

„Женитьба Фигаро“ запрещена в Вене».

«Для постановки на сцене. И в том виде, как она написана Бомарше».

«И вы собираетесь писать либретто на этом варварском немецком языке?»

Мы беседовали по-итальянски, ибо хотя Сальери и прожил в Вене почти двадцать лет, с 1766 года, но предпочитал родной язык. Немецкий язык он ненавидел, к французскому был равнодушен и держался твердого мнения, что один лишь итальянский пригоден для музыки – с чем я тоже склонен был соглашаться.

«Лоренцо, если вы будете действовать неосмотрительно, вас могут записать в революционеры». Я не мог понять, говорил он это со злым умыслом или просто пытался меня предупредить.-«Я полагал, что вы обладаете большим вкусом».

«Уж не об этом ли вы беседовали с императором?»

Сальери самодовольно усмехнулся, показывая ряд белоснежных зубов, которыми очень гордился, что было мне особенно неприятно, ибо недавно я лишился своих зубов. Расправляя манжеты, он обмахивался сильно надушенным платком, но вместо ответа на мой вопрос сказал:

«Вы бы зарабатывали гроши, не представь я вас императору».

«Я благодарен вам за помощь. Но теперь я слишком часто подвергаюсь вашим нападкам».

«Только когда вы того заслуживаете».

«Разве сейчас я этого заслуживаю, Антонио?»

«Лоренцо, я ценю ваш талант, но не ваши суждения. Если вы будете упрямствовать и сотрудничать с композиторами, которые не в фаворе у императора, вы ничего не добьетесь в Вене».

«Вы намекаете на Моцарта?»

«Ни в коем случае! Я восхищаюсь его инструментальной музыкой. Что же касается оперы, то он написал а Вене всего одну вещь: „Похищение из Сераля“, да и она не принадлежит к числу выдающихся».

«Я не собираюсь с вами спорить, – заметил я. – Мне нужно повидать императора, он меня ждет».

Итак, Сальери недоволен моим сотрудничеством с Моцартом, подумал я, и это притом, что я величайший поэт Вены и любимец императора.

«Я очень сожалею, что вы столь ревниво относитесь к Моцарту».

«Ревниво?» – он посмотрел на меня с таким преувеличенным возмущением, что у меня исчезли последние сомнения на этот счет.

«Я уже сказал, что считаю себя его другом. Но „Фигаро“ – выпад против авторитетов и установленного порядка, боюсь, что опера на подобный сюжет может иметь печальные последствия для вас с Моцартом».

«Это мнение императора?» – спросил я.

Сальери многозначительно улыбнулся и промолчал.

«Вы очень великодушны, Антонио, предупреждая меня. Я это ценю».

«Неужели вы забыли, что вас изгнали из Венеции за деятельность, направленную против правительства? Еще один неосторожный шаг и вам не избегнуть неприятностей».

«Я боролся не против правительства, а против отдельных личностей».

«Какая разница? Эти люди заправляли в Венеции». «Не потому ли вы настроены против „Свадьбы Фигаро“?» «Именно поэтому! Ради вашей же пользы. Когда вы освободитесь, Лоренцо, я хотел бы обсудить с вами идею новой оперы».

«Несмотря на наши разногласия из-за „Богача на час“?»

«Все мы порой бываем несдержанны и забываем приличия. Таков уж наш итальянский характер. Но basta! Мы ведь simpatico. [1] Не то, что эти немецкие композиторы. Они никак не хотят понять, что опера у нас в крови, а им, сколько ни старайся, все равно до нас не дотянуться».

Я кивнул. Дорогая моему сердцу Италия и вправду прославилась своим оперным искусством больше других стран. Почувствовав, что я смягчился, Сальери заговорил более доверительна Он указал на великолепные канделябры, лепные, с позолотой потолки и, понизив голос, произнес:

«Все это плоды нашей культуры, не их. Моцарт и сам признавался, что у него есть серьезные сомнения насчет „Фигаро“. Я встретился с ним на музыкальном вечере в честь Иосифа Гайдна, и он признался мне, что получил от отца неприятное письмо. Вы знаете, как он дорожит мнением старика, пожалуй, даже чрезмерно».

«Что же написал Леопольд Моцарт? – Я наслышался бесчисленных историй о старшем Моцарте и о том, как умело он распоряжался судьбой сына в детстве. Но Иосиф Гайдн очень уважал музыкальный вкус и суждения Леопольда Моцарта, как, впрочем, и многие другие известные музыканты. – Он против „Фигаро“, Антонио?»

«Абсолютно против! Отец написал Моцарту, что „Фигаро“ – скучнейшая пьеса и лишь настоящему гению под силу создать эффектное либретто из подобных нудных рассуждений и сюжетной суетни».

«Он вам это сам сказал?» – Я знал, что Моцарт мог порой быть опрометчивым и действовать под влиянием минуты, но на Сальери тоже нельзя было положиться.

«Неужели я посмею обмануть моего соотечественника? Ведь я представил вас Иосифу. И всегда был самого высокого о вас мнения. А „Фигаро“ – пьеса дурного вкуса. Она оскорбительна для императора и других знатных людей. Почти весь двор настроен против пьесы. Я от многих слыхал».

При умении Сальери плести интриги он имел больше шансов, чем Моцарт, остаться любимцем публики, но как композитор Моцарт далеко превосходил Сальери, я это понимал и сказал:

«Благодарю, Антонио, я учту ваши советы при разговоре с императором».

Сальери с чувством добавил: «Опера – детище Италии. Если мы хотим, чтобы опера оставалась итальянской, мы, итальянцы, должны главенствовать в ней».

«Вы правы», – согласился я. Направляясь к дверям зала, я еще раз взглянул на смуглое лицо Сальери и подумал, какой же он фанатик. Нет, я не такой. Лоренцо да Понте сделает так, как повелит ему император.

Да Понте заметно устал. Он слишком разволновался, вспоминая свое славное прошлое, а возраст уже не позволяет ему волноваться. Надо надеяться, что память ему не изменяет: кажется, все так и было в действительности, но, перебирая некоторые подробности, он порой сомневался, так ли уж искренне они с Сальери относились друг к другу, хотя он продолжал работать с первым капельмейстером и после постановки «Фигаро».

Как все самовлюбленные эгоисты, промелькнуло у Джэсона, да Понте везде отводит себе ведущую роль. Поэт ставил себя даже выше Моцарта – и при его жизни и после смерти. Однако кое-что в рассказе либреттиста казалось Джэсону правдивым и могло в какой-то степени объяснить причину враждебного отношения Сальери к Моцарту. Да Понте знал многое, но многое ли понимал?