Убийство Моцарта - Вейс Дэвид. Страница 40

– А это не опасно? – спросила Дебора.

– Но ведь вы за тем сюда и приехали, чтобы поговорить с Сальери, если я сумею устроить встречу.

– Вы правы, – поспешил умиротворить хозяина Джэсон. Он внимательно наблюдал за Мюллером, стараясь понять, насколько тот искренен.

– Жена Моцарта тоже нездорова, а сестра и вовсе не встает с постели.

– Господин Мюллер, почему вы хотите, чтобы именно мы выясняли обстоятельства смерти Моцарта? Почему вы сами этим не займетесь?

Мюллер бросил на Дебору рассерженный взгляд, но ответил:

– Что бы я ни обнаружил, все умрет вместе со мной, потому что власти ни за что не выпустят меня из Вены. Вы американцы, вы можете покинуть империю Габсбургов когда вам заблагорассудится. Вы сможете рассказать миру о том, что узнали.

– Но все это сопряжено с риском, – заметила Дебора.

– Моя жена никак не может забыть о том, что произошло с нами у городских ворот.

– Вы имеете в виду строгий таможенный досмотр? Джэсон рассказал Эрнесту о конфискации книг, об отобранных Губером паспортах, о том, как он им грозил.

– Да, это может быть опасным, – помолчав, сказал Эрнест.

– А трудности? Почему ваш брат не предупредил нас о них?

– Он ничего об этом не знал. Он уехал из Вены много лет назад.

– Почему ваш брат покинул Вену? – спросила Дебора. – Он эмигрировал по политическим причинам?

– Ни в коем случае! Началась война с Бонапартом, и Отто хотел найти мирный уголок, чтобы спокойно зарабатывать себе на жизнь. Отто на четыре года старше меня. Мне только семьдесят, но все считают, что я выгляжу моложе. Я по-прежнему даю уроки и не нуждаюсь в чужой помощи. Что вы еще хотите узнать?

– Почему вам с братом не дает покоя загадочная смерть Моцарта? Если, конечно, она была загадочной, – спросила Дебора.

– Мы хотим, чтобы восторжествовали истина и справедливость. А может быть, оттого, что мы с Отто очень любили Моцарта как человека. Ведь благодаря ему Отто стал концертмейстером. Моцарт и мне помог. У него было доброе сердце. Если бы не он, я бы, возможно, погиб.

И Эрнест принялся вспоминать.

– Это произошло в 1787 году, – начал Эрнест, – как раз в то время, когда Моцарт сочинял «Дон Жуана». Я должен был играть партию первой скрипки в камерном оркестре, который он нанял, чтобы устроить концерт в своей новой квартире в пригороде Ландштрассе. То было великое событие, пятая годовщина его свадьбы, и он написал к этому торжеству новую серенаду, а сам праздник должен был состояться в саду. Я колебался, принимать ли его предложение, я едва оправился после жестокой лихорадки, но он долго меня упрашивал. Я играл в «Свадьбе Фигаро» и в его концертах по подписке, и он высоко ценил меня как музыканта. Не хотелось его огорчать, да к тому же я сильно нуждался в деньгах.

Я удивился, увидев в саду Сальери. Присутствие Гайдна и да Понте было естественным, – Гайдн был близким другом Моцарта, а да Понте его либреттистом, – но неприязнь Сальери к Моцарту была всем хорошо известна. Тут, видимо, не обошлось без совета да Понте, подумал я.

К Сальери я питал неприязнь. При исполнении одной из его опер я играл в оркестре, и у меня остались об этом событии самые неприятные воспоминания.

На первой же репетиции Сальери отделил немецких музыкантов от итальянцев, без околичностей объявив, что считает нас музыкантами второго сорта, но вынужден пользоваться нашими услугами, поскольку лучше никого найти не может. Понятно, что после этого Сальери и немецкие музыканты не жаловали друг друга.

Одна репетиция проходила особенно бурно. В Вене только что распространилась новость об успехе в Праге «Свадьбы Фигаро», шли разговоры, что оперу поставят и в Вене, и Сальери был в плохом расположении духа. Сальери, который, как Цербер, охранял вход во дворец от проникновения других музыкантов, с самой первой ноты объявил, что не доволен нашей игрой. Он устроился в императорской ложе, чтобы смотреть на нас сверху вниз и слушать нас ушами императора, но вдруг, в порыве бешенства, сбежал вниз, в оркестр, и с такой силой ударил по лицу моего соседа по пюпитру, что у того хлынула кровь изо рта. «Свинья! Ты хрюкаешь, как свинья!» – выкрикивал он.

А когда я защитил собрата, – ведь не наша игра, а его слабая музыка, лишенная моцартовской мелодичности, заслуживала порицания, – он обрушился и на меня. Выхватив у меня из рук скрипку, он занес ее над моей головой. Его глаза горели безумием, и я решил, что пришел мой последний час. Но затем, взяв себя в руки и сообразив, что не стоит проявлять свой дурной характер при таком стечении народа, Сальери вдруг переменил решение и совершил подлейший из поступков.

Он с отвращением ударил моей скрипкой о пюпитр и разбил ее на куски. У меня сердце сжалось от боли, – я долго копил деньги, чтобы купить эту скрипку, одну из лучших в Вене, и знал, что никогда больше не смогу позволить себе подобной роскоши. Я готов был обрушиться на него с кулаками, но вовремя сдержался. Сальери был императорским капельмейстером, я служил простым музыкантом в императорской опере, а ее директором являлся ближайший друг Сальери граф Орсини-Розенберг. Коснись я Сальери хоть пальцем, мне грозила бы тюрьма либо запрет играть в императорских концертах, а в те времена для венского музыканта это был единственный способ заработать себе на хлеб.

Горюя о своем верном друге – разбитой скрипке, которая служила мне много лет, а также чтобы скрыть свои чувства и не ударить Сальери, я наклонился поднять обломки, но Сальери с презрением отбросил их ногой в сторону и закричал:

«Это послужит тебе хорошим уроком, немецкая свинья!»

Уж не вызвано ли его неистовство тем, что я один из любимых музыкантов Моцарта, подумал я, и к тому же его друг.

Мне оставалось одно: попытаться сохранить свое достоинство, и я молчал, чувствуя, что это злит его еще больше, потому что он заорал:

«Убирайся! Убирайся отсюда! Иначе я за себя не отвечаю!»

Эрнест замолчал, и Джэсон взволнованно спросил:

– И вы покинули оркестр?

– Что же мне оставалось? Когда я смог купить себе новую скрипку, было уже поздно присоединяться к оркестру, да и Сальери бы этого не допустил. А так как нам не платили за репетиции, я сильно задолжал и к тому же от всех горестей и забот заболел.

– Но за вами ведь не было никакой вины!

– Сальери был иного мнения. А в венском музыкальном мире от него зависело многое.

– А от Моцарта?

– Даже после смерти Глюка, когда Моцарт стал третьим императорским капельмейстером, он никогда не обладал влиянием Сальери. Сальери об этом позаботился.

– Увидев в тот день Сальери у Моцарта, я не знал, куда деваться, – продолжал Эрнест. – Но всюду царила атмосфера непринужденности, и хотя Сальери игнорировал меня, Моцарт отнесся ко мне весьма радушно и сердечно пожал руку. Пальцы у него были удивительно сильные и одновременно изящные. В Вене не было равного ему пианиста.

«Надеюсь, вы вполне оправились, Эрнест, – сказал он. – Я огорчился, узнав о вашей болезни».

«Мне лучше, господин капельмейстер», – ответил я, хотя едва держался на ногах.

Разве мог я испортить концерт? К счастью, праздник начался с обеда. Я уже много дней не ел досыта, а тут был настоящий пир: устрицы, жареный фазан, глазированные фрукты и шампанское. Нас, музыкантов, посадили вместе с гостями, вопреки обычаю. Многие композиторы ставили себя выше оркестрантов и в обществе не снисходили до разговора с ними. Я поел и мне полегчало, хотя я по-прежнему испытывал неловкость, ловя на себе злобный взгляд Сальери. Видимо, он так и не простил мне того случая.

Начался концерт, Моцарту всегда нравилась чистота моей игры; он хвалил меня за точность и за то, что я не увлекаюсь показным неаполитанским стилем «брависсимо», столь любимым Сальери. Стиль этот изобиловал взлетами и падениями и, по словам Моцарта, был рассчитан на то, чтобы ошеломить публику внешними эффектами, а не воздействовать на чувства.

Мы исполняли новое сочинение Моцарта, которое он посвятил жене, серенаду соль мажор, известную теперь под названием «Маленькая ночная серенада»; он дирижировал с вдохновением, и я понял, как дорога ему эта вещь.