Возвышенное и земное - Вейс Дэвид. Страница 83

– Вам плохо?

– Просто я замерзла.

– Я знаю, вы были против этой поездки.

– Вольфганг, ты еще не во всем умеешь правильно разобраться.

– Суждение человека во многом зависит от обстоятельств.

– Мне кажется, ты счастлив своим теперешним положением.

– Счастлив? – переспросил он и с горечью добавил: – Счастье существует лишь в воображении.

– Разве тебе не нравится Роза Каннабих?

– Она говорит, что ей пятнадцать, а я узнал – ей всего тринадцать лет.

– А Безль? – Анна Мария вовсе не хотела задавать этот вопрос, но отступать было поздно. – Хоть она тебе двоюродная сестра.

Вольфганг промолчал. Ну к чему эти расспросы? Может, Безль вообще лишь плод его воображения, отражение его шутливого, насмешливого «я»? Как знать?

– Ты не собираешься жениться? – Анна Мария была не против, чтобы сын женился, только ни одна из этих девушек ему не подходит. Леопольда беспокоило непостоянство сына, но Анна Мария верила: стоит ему найти себе подходящую пару, и он сразу остепенится.

– У меня слишком много дел. Нужно сочинять, упражняться, выступать в концернах.

– Где вы остановитесь в Париже?

– Вендлинг знает. Он тоже близко знаком с бароном Гриммом.

– Может, мне следует написать об этом Папе?

– Напишите. Вас он скорее послушает.

Вольфганг с благодарностью поцеловал Анну Марию.

Пока они ждали ответа из Зальцбурга, пришло известие, что американцы разбили английскую армию Бургойона возле Саратоги, и французы, уверенные, что теперь-то с помощью американцев они смогут победить Великобританию, собираются подписать договор о союзе с американскими колониями и начать войну против англичан. В это время курфюрст баварский Максимилиан умер от оспы, и Карл Теодор поспешил в Мюнхен – заявить свои права на этот престол; между тем ходили упорные слухи, что Австрия собирается напасть на него, а возможно, и на Пруссию. Все это, конечно, усиливало беспокойство Анны Марии, но Вольфганг, которому не терпелось уехать в Париж, уверял, что тучи скоро рассеются.

Панин ответ был адресован Вольфгангу: «Я предпочел бы, чтобы ты устроился в Мангейме; в Зальцбурге поговаривают, что Австрия может поддержать притязания Карла Теодора в Мюнхене, и, если это случится, музыкальная жизнь при его дворе станет еще полнее и богаче. Кроме того, Мангейм в два раза ближе к нам, чем Париж. Должен признаться, хотя прошло всего несколько месяцев со дня вашего отъезда, мне они показались годами. Но если барон Гримм и правда хороший друг Вендлинга, что весьма вероятно, так как музыкальная репутация у этого флейтиста прекрасная, то пренебрегать такой возможностью не следует.

Не забудь позаботиться и о Маме. Тебе следует убедиться, что она спокойно проживет у Серрариуса до наступления теплой погоды и лишь тогда отправится в обратный путь. Нужно купить ей хорошую шубу, а я договорюсь, чтобы она ехала до Мюнхена, а оттуда до Зальцбурга в удобной, теплой карете. И еще – прежде чем отправишься в Париж, отдай свои сочинения переписчику. В Париже это обойдется куда дороже, а тебе полезно поучиться экономии. Со времени вашего отъезда наши долги возросли, и, если ты не подыщешь в Париже выгодного занятия, наше положение станет трудным, возможно, даже отчаянным».

Вендлинг послал Вольфганга к самому дешевому переписчику нот, какого знал, – Фридолину Веберу.

Вольфганг стоял у двери маленького домика, держа в руке несколько арий, – разве мог он доверить неизвестному переписку своих самых любимых произведений, не посмотрев предварительно, как тот работает, – и раздумывал, стоит ли входить. Жилище выглядело невзрачно: между булыжниками в палисаднике пробивалась трава, решетка ограды покрылась ржавчиной, молоток у двери треснул. Однако, вспомнив настойчивую просьбу Папы, Вольфганг преодолел нерешительность и постучал. Дверь открыла девушка.

Она была одного с ним роста, и он заметил ее глаза – темные и добрые, правильные черты лица и слегка заостренный нос: красавицей не назовешь, подумал он, но очень мила; на вид ей было лет тринадцать.

Девушка не удивилась – посетители, наверно, были для них не редкость, а когда он сказал:

– Я Моцарт. Могу я видеть господина Вебера? – она провела его в скромно обставленную гостиную.

– Отец будет рад, – сказала девушка. – Прошу вас подождать.

– Вы меня знаете, фрейлейн?

– Все музыканты в Мангейме знают вас, господин Моцарт.

– А вы дочь господина Вебера? – Ему нравилось, как она держится.

– Да, господин капельмейстер. Нас четыре сестры. Я Констанца.

– Вы тоже музыкантша?

– Мы все музыкантши. Две старшие сестры поют, младшая играет на клавесине, а я люблю их слушать, – с гордостью объявила Констанца и вышла из комнаты.

В дверях появилась госпожа Вебер, за нею – все остальные члены семьи. Цецилия Вебер почтительно, как именитого гостя, приветствовала Вольфганга:

– Познакомиться с таким замечательным музыкантом – для нас большая честь.

Вольфгангу вдруг показалось, что все это с ним уже случалось прежде, что он вот так же стоял в простенькой гостиной, явно не принадлежавшей Веберам, перед женщиной, которую обступили четыре девушки, словно она была капельмейстером в семье. И в то же время Веберы совсем не походили на большинство людей, с которыми он до сих пор встречался: ни на императрицу и императора, ни на эрцгерцогов и эрцгерцогинь, ни на королев, ни на принцев и герцогов. У них не было ничего общего с Папой, с князем-архиепископом, с Гассе, с Бахом или с падре Мартини. Скоро ему исполнится двадцать два, а его до сих пор иногда принимают за ребенка, хотя все детство он провел в мире взрослых и рано перестал считать себя ребенком, как бы ни оберегали его от жизни родители. Веберы явно не принадлежали к миру богатых и знатных, но Вольфганг сразу почувствовал себя у них как дома. Хорошо, что он отбросил все сомнения и постучал.

Фридолин Вебер, тщедушного сложения, бледный и истощенный мужчина, выглядел, однако, моложе жены, которая в юности, должно быть, была недурна собой. Госпожа Вебер представила ему дочерей: крупную, полногрудую девятнадцатилетнюю Иозефу, десятилетнюю Софи, совсем еще ребенка, и Констанцу. Но, увидев Алоизию, Вольфганг позабыл обо всем.

Остальные сестры сильно проигрывали в сравнении с ней. Высокая, тонкая, с изящной фигурой, волосы струятся, как черный шелк, и серые глаза, такие же нежные, как звуки сонаты, написанной им для Розы Каннабих. Смотреть на Алоизию доставляло не меньшее удовольствие, чем слушать ее: голос у нее был музыкальный, удивительно приятный.

Заметив, какое впечатление Алоизия произвела на Вольфганга, Цецилия Вебер сказала:

– Алоизия с удовольствием споет вам что-нибудь, господин капельмейстер. Правда, милая?

– Как скажете, матушка.

– Но я пришел отдать свои поты в переписку, госпожа Вебер.

– Мой муж – отличный переписчик. Констанца, приготовь для господина Моцарта кофе. На дворе холод, он, должно быть, совсем промерз.

Не успел Вольфганг опомниться, как госпожа Вебер усадила его за фортепьяно. Рядом очутилась Алоизия, готовая исполнить одну из его арий. Вольфганг хотел было протестовать, ему порядком надоели любители, но устоять перед этой красивой девушкой он не мог; она прикоснулась к его плечу, давая знак начинать.

– Если вы предпочитаете, маэстро, я могу аккомпанировать себе сама, – сказала Алоизия.

– Ни в коем случае. – Как она прелестна! Но он все-таки опасался, что стоит ей открыть рот, и очарование исчезнет.

Фортепьяно оказалось отличным, а пение девушки поразило Вольфганга. Голос у нее был чистый и выразительный, хотя умения недоставало. Но она ни разу не сфальшивила. У нее было безупречное legato, а верха звучали просто изумительно. Каких замечательных результатов мог бы он добиться с таким инструментом! Аккомпанируя, он не мог отвести от Алоизии взгляда. Все в ней казалось совершенным, за исключением разве техники.

– Простите меня, господин Моцарт, – сказала Алоизия, – если я не угодила вам своим пением.