Языческая символика славянских архаических ритуалов - Велецкая Наталья Николаевна. Страница 15

Таким образом, в предании налицо появление мотива отказа от жестокого обычая во избежание той же участи. О позднем характере такой трактовки свидетельствует, прежде всего, психологическое и нравственное восприятие обычая. Здесь отсутствуют какие-либо рудименты прошлого ритуального обоснования обычая, встречающиеся в средневековых свидетельствах, — мотив голода, стихийных бедствий (засуха и т.п.). Налицо иная психологическая и нравственная структура общества. Образы действующих лиц получили тенденциозную трактовку. Отправитель древнего обычая — сын еще высокодеятельного умственно человека и лишь физически ослабленного, предстает жестоким, корыстным и недальновидным (или его жена, под давлением которой он идет на жестокий и безнравственный поступок), высоконравственное же начало воплощается в старом мудреце (или в малолетнем внуке его, жалеющем деда и благодаря своей смышлености находящем простой путь к его спасению).

Эволюционировала психология общества, эволюционировало и восприятие прежних обычаев: неукоснительность исполнения сменяется образным раскрытием безнравственности и бессмысленной жестокости действий, уже не находящих обоснования и зиждущихся лишь на циничном корыстолюбии.

В русской и белорусской народной прозе аналогии сюжета встречаются преимущественно в сказочной обработке [103].

Отголоски отрицательного восприятия обычая донесла русская пословица «отца на лубе спустил, и сам того же жди». В ней нашло отражение не столько само явление, сколько его нравственная оценка. Пословица, как и восточнославянские и славяно-балканские предания, отражает отход от обычая под влиянием происшедшего перелома в его восприятии; она является, по существу, синтезированной аналогией второй группы вариантов украинского предания и вариантов русских, белорусских и южнославянских.

Принципиально аналогичны поговорки типа «не бросишь», «не могу бросить», употребляемые в отношении немощных родителей, а также старых и больных собак [104]. Этимология их связана, по-видимому, с такими формами ритуала, как бросание «стариков» в водоемы или болота, а также оставлением на печи в нетопленой хате.

Так славянская народная проза отображает психологический перелом в восприятии языческого обычая. Ритуальное действо средствами художественной изобразительности приобретает противоположную трактовку. Стимулом действия, наносящего обществу невозместимый ущерб преждевременным изъятием мудрецов, служила недомыслие и мелочный эгоизм.

Украинские и славяно-балканские предания содержат весьма существенные данные для понимания характера рассматриваемого ритуала. В них явственны свидетельства того, что умерщвление стариков — явление, общественный характер которого не вызывает сомнения. В них, разумеется, нет прямых указаний на то, что обычай был одним из элементов социального уклада. Но следы этого прослеживаются довольно отчетливо, особенно в украинских вариантах предания. В них содержатся прямые или косвенные указания на то, во-первых, что умерщвление стариков происходит в силу обычая, во-вторых, что стоявшие во главе общины следят за его исполнением или дают соответствующие распоряжения, в-третьих, что обычай был общественным установлением.

В варианте из Галиции, который, как уже отмечалось, несмотря на сказочную обработку, сохранил полнее древнюю основу, умерщвление стариков происходит по приказанию верховной власти, последовавшему из-за неурожаев вследствие жестокой засухи.

В другом варианте прямо говорится о том, что «громада требует» от сына «посадить на лубок» состарившегося отца.

В некоторых украинских вариантах следы общественной сущности обычая проявляются в других формах. Например, в одном из них говорится о том, что сыну приходится «посадить на лубок» отца под давлением общественного мнения. Выражено это посредством приема введения прямой речи сына: «Можно бы оставить старого, пусть бы жил, да люди больно надоедают — скоро ли отвезешь старого, пора, давно пора» [105]. Прежде всего здесь отражается перелом в восприятии обычая. Сомнения в необходимости исполнения его налицо, при этом сомнения выражены в утвердительной форме; отчетливо показано нежелание сына подчиняться обычаю, который он считает ничем не оправданным.

Второе обстоятельство, которое следует отметить, это то, что обычай утратил определенные каноны: уже не существует ни определенных границ в возрасте, ни определенных сроков или поводов для исполнения обряда. Следы его социальной в прошлом сущности лишь в том, что общество напоминает одному из ее членов, что тот не подчиняется установившемуся обыкновению.

Перед нами уже не само явление, а пережиток его.

В славяно-балканских преданиях также не содержится прямых указаний на обычай как общественное установление, но намеки на такое положение вещей также содержатся. Проявляется это в том, что сыну, который не торопится расстаться с отцом, жалея его, указывают на то, что пора исполнить обычай, или сын перед приходом посторонних надежно прячет отца [106], боясь осуждения.

В славянских преданиях обычай выступает в пережиточном состоянии. Они изображают прекращение, общественный отказ от преждевременного умерщвления стариков. Причем заметно, что стремление же к отходу от обычая наметилось раньше формальной отмены его.

Предания, в соответствии с исторической действительностью, отразили переход от одной стадии культа предков к другой: когда общество достигает того уровня развития, при котором жизненный опыт старшего поколения имеет особую ценность. Старики — старейшины приобретают особое влияние и становятся правящей верхушкой общества.

В рассматриваемых здесь преданиях это положение отражено с той простотой и лаконичностью, какая свойственна фольклору: «и старики годятся — для мудрого совета», «надо, видно, старых людей держать для доброго совета» [107]. Характерно, что отражение восприятия стариков как носителей житейской мудрости, необходимой в управлении обществом для поддержания нормального течения жизни, с наибольшей убедительностью и художественной выразительностью отражено в украинских преданиях. Это представляется вполне закономерным явлением, связанным с лучшей сохранностью предания в украинской фольклорной традиции и со стойкостью сохранения рудиментов культа предков в украинской народной культуре. Для иллюстрации можно привести, например, распространенную на Украине щедривку, в которой матерь божия, прося выпустить из «пекла» грешные души, исключает из своей просьбы лишь ту, что

Таким образом, в славянской народной традиции нашло отражение не столько само явление, сколько нравственная оценка его. С эволюцией психологии общества эволюционировало и восприятие обычая: прошлая неукоснительность исполнения сменяется в фольклорной традиции образным раскрытием безнравственности и бессмысленной жестокости действий, уже не находящих идеологического обоснования.

Предание отражает психологический перелом в восприятии обычая. Ритуальное действо, на определенной стадии языческого мировоззрения воспринимавшееся как элемент извечного кругооборота жизнь— смерть—жизнь, приобретает противоположную трактовку. У средневековых славян в культе предков существовали различные наслоения, представлявшие собой разные уровни в стадиальном развитии этого явления. Фольклорная традиция в соответствии с исторической истиной отразила переход к высшей ступени культа предков, когда умудренность старшего поколения считалась основой благополучия общества. Житейская мудрость ценится выше загробного покровительства предков, и ритуал отправления на «тот свет» сменяется культом умудренной старости. Здесь вновь можно вспомнить Цицерона: «…не силой мышц, не проворностью и не ловкостью тела вершатся великие дела, а мудростью, авторитетом, решениями, и старость обыкновенно не только не лишается этой способности, но даже укрепляется в ней… Если бы качества эти не свойственны были старикам, то наши предки не назвали бы высшего совета „сенатом“. В Лакедемоне высшие магистраты называются „старцами“, каковы они и в действительности»» [109]. Так в диалоге со свойственной Цицерону глубиной и простотой представлен апогей культа предков — античный сенат [110].