Долина идолов - Веллер Михаил Иосифович. Страница 91

Конная статуя простерла копыта над городом, а шинель на плечах всадника развевается как кавалерийская бурка или античный плащ. В руке всадник зажал копье, похожее на ручку, или ручку, напоминающую копье. Остро отточенным пером он поражает корчащуюся под копытами рукопись, похожую на растрепанного дракона. На лице дракона застыла бессмертная бронзовая мука.

Здесь любят играть дети и прогуливаются влюбленные пары, вдохновляясь открывающейся панорамой. На хвосте и крупе коня протерта светлая дорожка – шалуны разбегаются и вскакивают верхом, но на гладком металле невозможно удержаться, и они съезжают обратно.

По традиции пятого мая, в День печати, молодые писатели возлагают здесь цветы. Хорошей приметой считается выпить и разбить стакан о копье.

КАК МЕНЯ РЕДАКТИРОВАЛИ

Сначала беглая справка. До изобретения книгопечатания никто не помышлял о редактировании текстов. Античная литература создана без участия редакторов, как ни горько это сознавать.

Равно и средневековая. Наемному переписчику немало вломили бы за отсебятину. Правда, на устных этапах она «обкатывалась» пересказителями-исполнителями, но с обретением письменной формы – шалишь. («Редактирование» истории монахом-летописцем – отдельная песня из области пиара.)

Книгопечатание родило издателя-публикатора, издателя-тиражиста. Это был бизнесмен-культуртрегер. Изменять текст? а что, автор плох? это повысит спрос, увеличит прибыль? нет, в текст издатель не лез. Шекспир, Диккенс, Пушкин, Толстой редактирования не знали.

Редактора родили масс-медиа – газеты и журналы в конце XIX века. Изначально редактор был руководителем процесса по превращению рукописи в печатный растиражированный текст. Он оценивал рукопись, при одобрении засылал ее в типографию, определял место ей и объем в издании, мог указать метранпажу, каким шрифтом набирать, мог заказать иллюстрации художнику. Одновременно мог писать в номер «письма от наших читателей» или редакционные статьи.

А вот к концу XIX века редакторы коммерческих изданий, имея задачей повышение тиража, начинают править: сократить объем, поддать слезы или динамики, залепить «ударную концовку». Редактор лучше знает, что потребно его изданию.

Едва ли не первый случай редактирования как изменения авторского текста в русской литературе – это торопящийся Горький помогает офицеру Куприну по-быстрому закруглить «Поединок», присобачив нашлепку на место несостоявшейся последней части. (Заметим – Горький был к тому времени сам писатель маститый и знаменитый, а Куприн – никто, и рекомендацию он принял, сказав «спасибо».)

Но когда речь шла об издании отдельной книгой – текста касался лишь корректор (а автор бывал и ядрен, малограмотен) да цензор – ежели была в стране цензура.

А вот когда в первую сталинскую пятилетку в СССР призвали в литературу «ударников» из рабочих и крестьян – классово своих! – редактору вменили в обязанность их переписывать, а вернее писать заместо ихней абракадабры. Исходя из чего создали в редакциях немалые штаты.

Ну-с, со временем выросла целая прослойка грамотных писателей-профессионалов – и одновременно по законам бюрократии разбухли еще более редакторские штаты. Редакторский стол превратился в ристалище. Волчий вой стал любимым музыкальным жанром писателя.

Почему редактор за ту же скромную зарплату не отсылал с ходу рукопись в набор, а мотал нервы автору и себе, меняя «дорожки» на «тропинки» и обратно? Потому что по закону человеческой психологии человеку непереносимо признавать себя бесполезным – но потребно влиять на все, на что он может повлиять. Это его самореализация, самоутверждение, дело жизни и след на земле.

Из любимых профессиональных шуток советских писателей: «Что такое телеграфный столб? Это хорошо отредактированная елка».

Уж они из меня кровушки попили. Более всего меня бесили две вещи. Во-первых, в глубине души почти каждый редактор хотел быть писателем. Но, как сказали бы сейчас, «креативного начала» не хватало. Ну, так других учили – в дуэте с писателем редактор автоматически становился главнее, влиятельнее напарника. А во-вторых, я до сих пор помню наизусть свои первые рассказы: фразы отрабатывались и шлифовались днями и неделями – и вот со своим конским рылом и свиным копытом они норовили влезть в мой калашный ряд.

«Пострадал старик, пострадал, – говорили пассажиры». Гайдар.

1. Я тогда учился на IV курсе. Филфака Ленинградского университета. А Валера Мокиенка, славист, для нас был Валерий Михайлович – аспирант, кандидат в КПСС, куратор факультетской стенгазеты.

Рассказ я принес." «Поживем – увидим». Он потом вошел у меня в первый сборник, «Хочу быть дворником». До сих пор переиздаю.

Господа – 71-й год. Уже застой. Крамольно – все. Критика святого – чудится во всем.

И был у меня такой вполне невинный оборот: «…мурлыча под нос крутой мат солдатской песенки». Мокиенко вытянулся лицом, задумался и вздохнул. Представитель парткома! Какой на хрен «крутой мат»!.. Только комсомольская клятва!

Зайдя в комнату, где печаталась и выклеивалась наша огромная и знаменитая стенгазета, перед выпуском – я увидел отредактированный вариант: «…мурлыча под нос веселенький мотивчик».

Я взбеленился. От злобы меня заклинило. Не найдя собственных слов в цензурном регистре; я упал до плагиата. «Это уместно, как павлинье перо в свинячьем заду», – процитировал я Гюго, не упомянув фамилии автора.

Девочки-машинистки захихикали. Мокиенко немного побледнел от унижения. «Какой кретин это придумал?» – спросил я и только потом взглянул на его лицо.

– Если вы не согласны, можете забрать свой рассказ, – сказал он, глядя в сторону. И, в ответ на мое злобное сопение, протянул пачечку листов.

– А чо брать, это была рукопись для вас, – грубо сказал я, порвал листы начетверо, демонстративно кинул в урну и вышел гордо и по возможности высокомерно.

…С тех пор прошло двести лет, или по крайней мере тридцать. Мы давно приятели с профессором Валерием Михайловичем Мокиенко, хорошим, умным и образованным человеком. Просто должность у него на тот день была такая.

– Помню, вы еще в студенческие годы требовательно относились к своим текстам, – сдержанно одобрил он годы спустя при возобновлении знакомства и перед тем, как мы перешли на ты.

2. Единственная в мире ежедневная газета обувщиков «Скороходовский рабочий» (тираж 10000!) делалась золотой командой «с головами, но без штанов». Анкеты у нас были подмараны национальностью, беспартийностью и долгими перерывами в стаже, плюс разводы и проблемы с пропиской.

Люмпен-интеллигентский сброд был укреплен ответсекром коммунистом из рабочих, добродушным компанейским пьяницей Адиком Феодосьевым. «Мэм, а дай-ка я тисну тебя по-партейному!» – весело гаркал Адик, тиская за задницу все равно кого женского пола.

Он и редактировал мою первую заметку (зарисовку? очерк?) в этой редакции. Редактировать было нечего, но очки уже были вздеты на нос в прожилках, и авторитет требовал.

Адик покряхтел, поводил карандашом, зачеркнул «грузовик» и написал «грузоавтомобиль». Речь шла, кстати, о войне.

Это был первый и последний случай в моей жизни, когда вместо слова «грузовик», «машина» или «грузовая машина» – ну, можно еще «бортовая», – я видел в тексте практически неупотребляемое слово «грузоавтомобиль».

…Главный редактор отраслевой газеты «Речник», Адик умер от утомления организма расщеплять и выводить промышленные объемы напитков «Солнцедар», «Хирса», «Ала-Башлы» и «Портвейн № 777». Кто их помнит? Выпивали в его редакции по-быстрому в темном закутке с земляным полом, среди инструментов и хлама. Гены.

Он был адекватен, нормален, приветлив и доброжелателен, шутник такой. Сделал мне когда-то командировку от своей газеты на грузовой пароход Ленинград-Баку. Я отписал серию очерков с дороги. По возвращении пили. Перед отходом тоже пили, конечно. Но потом я уехал, а он остался пить.

– Мишка, – сказал он, – но должен же я был что-нибудь поправить салаге, согласись. Я ведь бережно.