Конь на один перегон - Веллер Михаил Иосифович. Страница 3

Конь шел вскачь. Сиверин несся на привязи. Трава и песок сливались в струны. Камни выстреливали в тело. «По кочкам разнесет…» Он понял звук: прерывистое, изнутри, звериное подвывание.

Он стал подтягиваться по чумбуру. Мышцы мертвели. Власть над телом уходила. Сознание отметило, что мотков на левой руке больше. Происходящее как бы… отходило…

Разом задохся в спазме. Это конь пересек ручей. Вода накрыла. Руки разжались. Но веревка была намотана на левую, натяжение прекратилось, потому что конь оступился на гальке откоса, и Сиверин, держа в сознании лишь одно, схватил правой и дернул изо всех сил, конь снова оступился, ослабив чумбур, Сиверин уже сел, крутанув легкое в воде тело, упершись ногами, вложил в рывок всю жизнь ног, корпуса, рук – и попал коню как раз не под шаг, тот снова упустил мокрые камни из-под некованых копыт и неловко и тяжело упал боком в воду – сшибая не успевшие взлететь брызги, Сиверин метнул себя ему на голову, сумасшедше лапая левой ноздри и правой повод.

Конь забился, вставая. Сиверин, всунув большой и указательный палец левой руки, сжимал ему ноздри, правой притягивал намотанный повод. Держа крепко, поднялся враскорячку с колен.

Не двигались. Сиверин пытался сосредоточиться, чтобы понять, где верх и где низ. Постоял, отдавая себе отчет в ощущениях и упорядочивая их.

Боком, не ослабляя хватки, повел коня на ровное место у берега. Переставлять ноги требовало рассудочного напряжения.

Там отдохнул немного. Повернулся, не отпуская рук, так, что морда коня легла сзади на правое плечо, и медленно пошел, ища глазами.

Остановился у глубоко вбитого старого кола. Опустился на колени, не отпуская левой, правой плотно обвязал осклизлый узкий ремешок повода и тщательно затянул калмыцкий узел. Дотянулся до чумбура и тоже очень тщательно привязал.

Потом упал на четвереньки, и его вырвало. Он сотрясался, прогибаясь толчками, со скрежещущим звуком, желудок был пуст, и его рвало желчью. Он высморкался и встал, дрожа, ясный и пустой. Конь смотрел, спокойный.

Вперившись в его взгляд и колко холодея, Сиверин потащил ремень. Гортань взбухла и душила. Оранжевые нимбы разорвались перед ним.

– У-ург-ки-и-и-и! – визг резанул вверх, тело стало невесомым, он рубил и сек морду, глаза, ноздри, губы, уши, топал, дергался, приседал, яростно выжимая из себя непревозмогаемую жажду уничтожения – в невесомую руку, в ремень, в месиво, в кровь, в убийство. – Гад! – выдыхивал всхлип. – Гад! Гад! Гад! Гад! Га-ад!.. Рука стала чужой и не поднималась больше. Он не мог стоять. Он захлебывался. Конь плакал.

Живая вода, заладившие слезы текли с чернолитых глаз, остановленных зрачков, тихо скатывались, оставляя мокрый след в шерстинках, и капали. Сиверин сел и заревел по-детски.

Успокоившись, утер слезы и сопли, приблизился к коню и ткнулся лбом в теплую шею.

– Раскисли мы, брат, а… – сказал он. Снял куртку, выжал и стал приводить своего коня в порядок.

Солнце уже село за гору. Потянул ветерок. Сиверину стало зябко в мокром. Он выжал одежду и вылил воду из сапога. Второго не было. Очень хотелось закурить. Сзади подъехал Колька Милосердов. – Ни хре-на ты его, – сказал он. Сиверин смотал и приторочил чумбур, и Милосердов увидел его лицо. – Ни хре-на он тебя, – сказал он. – Езжай. Я скоро. – Сиверин отвязал повод. – Закурить дай. Милосердов стянул телогрейку.

– В кармане. Надень. – Помедлил. – Сапог потерял? – спросил, отъезжая. – Рядом. Подберу.

Сиверин надел нагретую телогрейку на голое тело и застегнул до горла. Покурил, вдыхая одну затяжку на другую; потеплело; переждал головокружение.

– Поехали, что ли, ирод хренов, – сказал он коню. Мокрые куртку и рубашку приторочил сзади, просунув между седлом и потником (сейчас, когда сам был в теплой сухой телогрейке, вроде как-то нехорошо показалось класть мокрое и холодное коню на спину).

Ехали шагом. Сапог нашелся недалеко. Смеркалось быстро. Огоньки Юстыда показались из-за горы.

– Послезавтра скот получим, – сказал Сиверин. – Потом здесь спокойно попасем его дней несколько, пока на стрижку очередь подойдет. Потом стрижка дня два. Отдыхать будешь, – он нагнулся, выпуская дым коню в гриву. – А там и тронемся. До Кош-Агача поровну пойдем, спокойно. А там горы, там уж крутиться придется. Но ничо… Дойдем до Сокъярыка, там Колокольный бом, Барбыш, – и легче будет, ровней, и пониже, теплей будет. Деревни уже пойдут. И притопаем с тобой помалу в Бийск, на остров придем. А там уж тебе – в табун, до самого будущего лета. Пасись, отдыхай, кобыл делай. – Он вспомнил, хмыкнул, вздохнул. – М-да… Кобылы-то тебе, брат, уже без надобности. Что ж… Гадство, в общем. Ничо… Жизнь все же, отдых… Можно жить-то… А я, – новую закурил, – сдадим скот на мясокомбинат, расчет получим, рублей тысяча или больше даже, если хорошо дойдем, без потерь… Не потеряем. Пасти хорошо будем – гор много, трава есть, только по уму и не лениться. Привес дадим, премия. Расчет получу, трудовую книжку выпишут. Документы выпишут в милиции, все путем будет. Документы, деньги, трудовая… поеду, наверно, в Иваново к Сашке Крепковскому, он звал, примет. На работу постоянную устроюсь. И нормальная у нас, брат, жизнь с тобой пойдет, понял? А что отволохал тебя – не серчай. И ты меня сделал в поряде. Можно сказать, квиты. Что ж – работать ведь надо. Ведь сам понял. Дурить не надо. Что дурить… Понимать надо. Я-т тоже всяко повидал…

Под навесами в слабом свете ламп стригали работали на столах, стрекотали машинки, овцы толкались массой. Привязанные кони паслись внизу у ручья. На площадке, угадывая в полете мяч, стучали в волейбол. За воротами попался парнишка в шляпе, бросавший давеча аркан. – Эка он тебя… Объездил? – Есть. – Сиверин слез.

– Дай-ка, – алтаец нагловато-хозяйски завладел конем. Умело пустил рысью, тут же вздыбил, развернул, толкнул в галоп, покрутил.

– Не, барахло конь, – пренебрежительно передал Сиверину. – Рыси нет. Трясет сильно. Шаг короткий, – скалил зубы весело-а не шутил. – Дойду на нем, – сказал Сиверин.

– Конечно, не думай, – смягчился алтаец. – Свежий конь. Тебе быстро не надо. Гнать надо, пасти, чо…